Я подам на них в суд. И на тех, кто поджег!

      Я подам на них в суд… и на тех, кто поджег…

      Никуда и ни на кого ты ничего не подашь. Проглоти слезы и иди. Иди, ступай крепко, жестко по снегу, вот так. Вот так.

      – Лука килограмм, пожалуйста! Да все, хватит…

      – Тут меньши кила-грамма, женщына.

      – Ну и хорошо. Так. Картошки сетку… Хорошая?

      – Ну какая же зимой ха-рошая картошка, женщына. Вешаю?

      – Да, да…

      – Шис-дэсят рублей.

      – Еще вилок капусты. Не надо! Я сама выберу.

      – Не придирайся, женщына. Вот ха-рошая.

      – Да, да, спасибо. И еще… чесночка головку.

      – Пат-надцат рублей.

      – Что так дорого? Может, за десять отдадите?

      – Бэри, Бог с та-бой!

      Мария бросила в кошелку головку чеснока. Ремни кошелки врезались в ладонь.

      Рынок, рынок. Вечный рынок. Все продается и покупается.

      И этот лоток с овощами на улице – тоже рынок. Чеченка – или грузинка – или узбечка – продает, а Мария покупает. Кто их собрал, овощи? Кто по дорогам вез? Все это входит в цену еды, что ты купила. А съешь ты это все так быстро.

      Не только ты. Еще старики погорельцы, которых ты сейчас должна кормить.

      Они тебе пенсию свою суют, но ты не бери. Это стыдно.

      Мария протянула торговке деньги. Смуглая косоглазая бабенка лихо подмигнула ей и ловко запрятала купюру под фартук, на живот.

      Высыпала мелочь Марииной сдачи на протянутую ладонь.

      Деньги, бумажки, кругляшки. Люди играют в деньги уже целую вечность. Когда они перестанут быть детьми? Когда – вырастут?

      – Еще двадцать рублей, – сказала Мария, держа перед торговкой раскрытую, с мелочью, ладонь.

      Торговка сделала вид, что сильно расстроилась.

      – Ах-вах-вах-вах! – притворно-отчаянно закричала. – Извини, женщына, Бога ради! Это у миня калькилятер ебаный! Я тибя – нечайно наебала! На, держи! Вах, толька не ругайся!

      Выхватила из-под живота бумажки. Сунула в Мариину руку.

      Марии отчего-то стало ее жалко, до боли.