Те из собравшихся на пляже, кто услышал последнее восклицание Квэнса, весело переглянулись. Старый художник был жутко популярен, и его компании искали многие. И все знали о водившейся за ним привычке разговаривать вслух с самим собой.

      – Сегодняшний день был бы совсем не тот без доброго старого Аристотеля, – с улыбкой заметил Горацио Синклер.

      – Да. – Вольфганг Маусс раздавил вошь в своей бороде. – Он так уродлив, что кажется почти красавчиком.

      – Мистер Квэнс – великий художник, – сказал Гордон Чэнь. – Следовательно, он прекрасен.

      Маусс повернулся всем телом и в упор посмотрел на евразийца.

      – Следует говорить «красив», мой мальчик. Неужели я так плохо учил тебя все эти годы, что ты не чувствуешь разницы между словами «прекрасный» и «красивый»? И он не великий художник. Он пишет в отличном стиле, и он мой друг, но волшебства великого мастера у него нет.

      – Я употребил слово «прекрасен» в художественном смысле, сэр.

      Горацио заметил, как на лице Гордона Чэня промелькнуло раздражение. Бедный Гордон, подумал он, от души жалея юношу. Чужой в равной степени и тому миру, и этому. Отчаянно пытающийся быть англичанином, но при этом не расстающийся со своим халатом и косичкой. Хотя все знали, что он сын тайпана, прижитый им от китайской наложницы, никто не признавал его открыто, даже отец.

      – Я считаю, что его картины удивительны, – сказал Горацио, смягчая тон. – И сам он тоже. Странно, все его обожают, и все же мой отец презирал его.

      – О, твой отец, – вздохнул Маусс. – Он был святым среди нас. Он сохранил в душе высокие христианские принципы, не то что мы, бедные грешники. Да упокоится душа его с миром.

      Нет, подумал Горацио. Пусть душа его горит в аду во веки вечные.

      Преподобный Синклер прибыл и поселился в Макао с первой группой английских миссионеров тридцать с небольшим лет назад. Он помогал переводить Библию на китайский язык и был одним из учителей в английской школе, которую основала миссия. Всю жизнь его почитали как достойнейшего человека – исключение составлял лишь тайпан, – и когда он умер семь лет назад, похоронили как святого.

      Горацио мог простить отцу, что тот раньше времени свел в могилу их мать, мог простить ему те высокие принципы, которые превратили его в злобного тирана с узким, ограниченным взглядом на жизнь, его фанатичную веру в Бога грозного и карающего, его одержимую приверженность миссионерской работе и побои, которые он обрушивал на собственного сына. Но даже по прошествии всех