Грусть

      уйдет.

      Лишь лепет – тихо-тихо.

      Ярлыки сдираются до старости.

      Грусть

      убила

      землю,

      ели,

      липы.

      «Мягкий знак» – отнюдь не признак слабости.

      Разбегись

      и

      шаром

      ароматным

      торопись

      орбитою

      высокой

      навсегда уйти от одиночества.

      Арфы вслед всё перебором – славно!

      Самый первый —

      альфа и омега.

      Йод не вылечит – а жаль! – сердечной раны.

      Горизонты разбегаются кругами:

      ипподром, лишь место состязаний.

      Ностальгия – это по отечеству,

      а по юности – обычная тоска.

      Еще не зажигались фонари.

      В сгущающихся сумерках, без меры,

      слетаются к кому-то комары —

      вокруг меня роятся рифмы и размеры.

      Ломаю ветви неотложных дел,

      отмахиваюсь ими как попало,

      но вдруг прорвутся с рифмою размер —

      бросаю все и в ночь сажусь устало.

      Витает в кухне сигаретный дым.

      Гул холодильника и крепкий запах чая.

      Истерзанный сидением ночным,

      косыми строчками я белый лист мараю.

      Ах, мнятся лавры! И покоя нет:

      не написал ни одного сонета,

      а без сонетов – вовсе не поэт —

      безвестность зарифмованных приветов.

      Сырой туман разгонит вредный рой,

      и утро проберется сквозь одежды,

      и, утомленный, я вернусь домой,

      вогнав в бумагу все свои надежды.

      Вдруг проклюнется солнце, серость камня зазолотит —

      улыбнемся его виноватой прощальной улыбке.

      Об объятиях снежных листва под ногами грустит.

      В ожидании мир затаился, неверный и зыбкий.

      По приметам – быть снегу. Он ляжет неделю спустя,

      отразится в умытых дождями осенними стёклах.

      Пешеходы с утра по морозцу снежком захрустят,

      отвернувшись надолго от неба, по-зимнему блеклого.

      Да развалится в улицах телом тяжелым зима,

      да закружит метель этот город питомцев Растрелли!

      Небо скроется. В стадо собьются в испуге дома,

      ослеплённые снегом, как жертва – повязкой расстрельной.

      Не согласным со смертью лишь осень свою пережить,

      чтобы с солнцем весной возродиться для нового лета.

      А пока до весны будем стынущий мир сторожить,

      ожидая тепла ежедневно с холодным рассветом.

      Бессонница. Я гляну за окно:

      ни фонаря, и не видать ни зги.

      Напротив в доме спят, и в нем темно:

      от ежедневной бытовой лузги

      пока свободен. Ветер во дворе

      шумнёт и снова спрячется в кусты.

      А моему окну во тьме гореть,

      и лампе до рассвета не остыть.

      Пришёл апрель. Опять кругом вода:

      с крыш капает, по улицам журчит.

      Под солнцем снега грязная руда

      перетопилась в чистые ручьи.

      Ещё неделя – вскроется река,

      и с треском льда исчезнет власть зимы,

      и ветром тёплым майская рука

      дотянется до нашей кутерьмы,

      потреплет по седеющим вихрам,

      потянет за собою в летний зной,

      чтоб городской извечный «тарарам»

      заглох, оставшись где-то за спиной.

      И чувства, что пока ещё немы,

      проснутся, как весенние ручьи:

      ведь женщины, очнувшись от зимы,

      уже – весенние, ещё – ничьи.

      Оглянись, не поверишь: столько вёсен и зим,

      лет и осеней нами бездумно изношено.

      Где ты, дверь отпирающий древний сим-сим?

      Все пороги быльём запорошены.

      Было ль? Иль не бывало совсем?

      Да, не с теми