Среда, 17 мая 1876 года

      <…> До одиннадцати у нас сидели Папаригопуло и Симонетти, потом ушли, но Потехин остался, видя, что Пьетро не уходит. Мы сразу как ни в чем не бывало вышли в переднюю… <…> Передать наш разговор невозможно. Он раз десять насильно обнимал меня. Наконец я рассказала ему обо всех моих угрызениях совести, обо всех сомнениях, все как есть. <…>

      – Я несчастен, я отверженный в этом мире.

      <…> Невозможно уследить за его бессмысленными, невообразимыми речами. Скажу только, что он опять повторял, что он меня любит, и говорил так нежно, и глаза у него были такие умоляющие, что я сама подошла к нему, и мы стали, как добрые друзья, болтать обо всем на свете. Я уговаривала его, что есть Бог на небе и счастье на земле. Я хотела, чтобы он верил в Бога, чтобы увидел Его в моих глазах и молился Ему моими устами.

      Наконец я отошла от него и сказала:

      – Значит, все кончено. Прощайте! Напрасно я все это допустила, мне надо было видеть, кто вы такой.

      – Я вас люблю!

      – Вы меня любите, и вы… Знаете, будь я одна, я бы, может быть, заплакала от ярости и унижения, но сейчас я могу говорить обо всем этом и даже над этим смеяться.

      – Я вас люблю и не хочу принести вам несчастье, со мной вам не будет ни счастья, ни покоя.

      – Вы меня не поняли, сударь. Я вам заранее отказываю.

      – Нет, нет, я же говорю вам, я страдаю!

      – Верю, – сказала я, беря обе его руки в свои, – и мне вас жаль!

      – Спасибо и на том.

      – Что ж, прощайте. Я уезжаю, я выйду замуж в России и приеду к вам в монастырь в гости.

      – Хорошо, а я начну за вами ухаживать. <…>

      Странно: мне не было ни страшно, ни стыдно.

      – Я вас не люблю, – сказала я, – так что не тратьте зря сил.

      – Вы никогда меня не полюбите?

      – Полюблю, когда вы будете свободны.

      – Когда я умру.

      – Но как же мне теперь вас любить, если вы у меня вызываете жалость и презрение? Вам скажут, чтобы вы меня разлюбили, вы и послушаетесь.

      – Это правда.

      – Это ужасно!

      – Я люблю вас, – повторил он в сотый раз, сжимая меня в объятиях, и я не сопротивлялась, я была в восторге, я была вне себя, я прижималась к его груди, не дыша, молча, пока его губы прижимались к моей щеке.

      Не знаю, сколько это продолжалось, наверно, долго, но мне все было мало. Я чувствовала, как он весь дрожит, и не смела ни шевельнуться, ни заговорить, чтобы не нарушить очарования. Поймите, я чувствовала восторг и небывалое счастье, и вдруг он – о Господи, сжалься надо мной! – привлек меня к себе еще ближе, и его рука заскользила вдоль моего платья, так что я отпрянула, как пораженная громом. Кровь отхлынула от моего лица, я, наверное, сильно побледнела, потому что он как будто испугался.

      [Позднейшая приписка.] Не надо забывать, что я имела дело с итальянцем, даже римлянином, а люди этой породы ни перед чем не отступают: губы у них всегда