Вы, с квадратными окошками, невысокие дома,

      Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!

      И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки,

      И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.

      А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар,

      Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар!

      Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,

      И сама собой сдирается с мандаринов кожура.

      И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой:

      Электрическою мельницей смолот мокко золотой.

      Шоколадные, кирпичные, невысокие дома,

      Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!

      И приемные с роялями, где, по креслам рассадив,

      Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив».

      После бани, после оперы – все равно, куда ни шло, —

      Бестолковое, последнее трамвайное тепло!

      Сегодня ночью, не солгу,

      По пояс в тающем снегу

      Я шел с чужого полустанка.

      Гляжу – изба, вошел в сенцы:

      Чай с солью пили чернецы,

      И с ними балует цыганка…

      У изголовья вновь и вновь

      Цыганка вскидывает бровь,

      И разговор ее был жалок;

      Она сидела до зари

      И говорила: «Подари

      Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок».

      Того, что было, не вернешь,

      Дубовый стол, в солонке нож,

      И вместо хлеба – еж брюхатый;

      Хотели петь – и не смогли,

      Хотели встать – дугой пошли

      Через окно на двор горбатый.

      И вот проходит полчаса,

      И гарнцы черного овса

      Жуют, похрустывая, кони;

      Скрипят ворота на заре,

      И запрягают на дворе;

      Теплеют медленно ладони.

      Холщовый сумрак поредел.

      С водою разведенный мел,

      Хоть даром, скука разливает,

      И сквозь прозрачное рядно

      Молочный день глядит в окно

      И золотушный грач мелькает.

      Я буду метаться по табору улицы темной

      За веткой черемухи в черной рессорной карете,

      За капором снега, за вечным, за мельничным шумом.

      Я только запомнил каштановых прядей осечки,

      Придымленных горечью – нет, с муравьиной кислинкой;

      От них на губах остается янтарная сухость.

      В такие минуты и воздух мне кажется карим,

      И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой;

      И