Так, грозный, как, лев, соседям на страх,

      Он князем сидел в Сасунских горах,

      Целых сорок лет, – и за сорок лет

      Не молвил он «ах!» ничему в ответ.

      Впервые теперь, как старость пришла,

      В бесстрашную грудь кручина вползла,

      Стал думать старик все думы одни:

      «Настали маи осенние дни.

      В плен к черной земле итти мне черед —

      А слава моя, словно дым, пройдет,

      Страх минет, и слух замрет обо мне

      В пустынной моей и сирой стране.

      Встанут каджей тьмы, встанут дэвов тьмы…

      Кого ж назовем наследником мы,

      Кто бы поднял меч, защитил Сасун?..»

      Так думал в тоске бездетный горюн.

      Раз сидел он, хмур, головой поник,

      И виденьем вдруг был смущен старик:

      С небес огневой спорхнул херувим —

      Стопы в облаках – и предстал пред ним.

      «Блажен, исполин, сасунский старик!

      Престола небес твой голос достиг.

      Бог даст, у тебя народится сын,

      Но одно лишь знай, о гор властелин:

      В тот же день судьба свершиться должна —

      Умрете – и ты, и твоя жена».

      «Будь воля его! – Мгер молвил тотчас, —

      Как для смерти мы, так и смерть для нас.

      Коль наследник есть – тогда человек

      Потомством своим бессмертен вовек»,

      Благовестник вновь в пыланье огня

      Отлетел в лазурь, и с этого дня

      Через девять лун и девять часов

      Сын Мгеру был дан, в исполненье слов.

      И львенку дает он имя – Давид,

      И брата призвать, Огана, спешит.

      Он сына и край ему поручил

      И вместе с женой навек опочил.

      А в Мсыре в тот век, могуч и велик,

      Престол занимал царь Мысрамелик.

      Услыхав, что Мгер ныне взят землей,

      На горный Сасун он пошел войной.

      Стал Оган-Горлан от страха чуть жив,

      Он встречал врага, главу обнажив,

      Стал молить его, припадал к ногам:

      «Ты будь, – говорил, – владыкою нам!

      Доколь под тобой суждено нам жить,

      Будем дань платить и верой служить, —

      Лишь ты пощади, не громи наш край,

      Лишь сладким на нас ты оком взирай»,

      «Нет, – молвил Мелик, – пусть весь ваш народ

      Под мечом моим, как один, пройдет,

      Что я ни твори, что с вами ни будь —

      Сасунец не смей мечом шевельнуть».

      И пошел Оган, весь Сасун призвал,

      Всем скопом его под мечом прогнал.

      Лишь один Давид никак, нипочем

      Не хочет пройти под вражьим мечом.

      Насильно тащить Давида пришлось,

      Он людей разнес, раскидал всех врозь.

      Мизинцем Давид коснулся кремня —

      Из кремня взвились вдруг искры огня!

      «Я дурня убью, разделаюсь с ним!» —

      Говорит Мелик вельможам своим.

      «Всемогущ ты, царь, – те в ответ ему, —

      Покорен Сасун мечу твоему,

      Угроза тебе ль в ребенке таком.

      Хоть он превратись в огонь целиком?»

      «Ну, пусть – говорит Мелик, – но когда

      Нагрянет на нас отсюда беда,

      Клянусь этим днем —

      Будет зло все – в нем!»

      Был велик Давид, хоть малы года.

      Лет семи-восьми был Давид тогда.

      Хоть мал был Давид, – силен до того,

      Что всяк человек – комар для него.

      Но несладкий рок сироте сужден,

      Хотя бы и львом он был порожден,

      Огана жена – презлая была;

      Молчала сперва, но потом, со зла

      Заспорила с ним, речь этак ведет:

      «Я одна, – твердит, – забот полон рот,

      А ты сироту взял – не было бед!

      На шее моей сидит дармоед!

      Пропасть бы ему!.. Ведь я не раба —

      Ради вас не стану я гнуть горба!

      Убери его, работать устрой,

      Пускай поживет своей головой».

      Начала тут слез ручьи проливать,

      Оплакивать жизнь, судьбу проклинать,

      Что