Ни хор, ни корифей не обращали внимания на бывшего заложника их героя. Никому я был не нужен, кроме Гореликов. Они подбегают: «Стас, ты в порядке?»

      «Ай’м файн»,[26] – отвечаю я в соответствии с благоприобретенной за океаном привычкой. Всегда отвечай «файн», и будешь «файн».

      Незабываемая Любка счастливо смеется. Во рту у нее все еще полно жемчужин.

      «Как тебе нравится этот неисправимый Стас Ваксино? Из тысяч московских водителей троллейбуса он нашел одного сумасшедшего! Город полнится слухами о невменяемом водителе троллейбуса, однако никто на него не наталкивался, кроме тебя, Стас Ваксино!»

      «Ну, пошли, – говоришь ты, Игорь. – Боюсь, как бы там наша водка не нагрелась: холодильник хандрит».

      «Надо все-таки узнать, в каком состоянии этот хмырь. Этот хор вокруг шумит, как стая грачей, и никто не озаботится, нужна ли помощь этому хмырю – переливание крови там или что-то еще».

      Любка продолжает веселиться: «Посмотрите на этого Стаса Ваксино! Подонок хотел из него сделать котлету своим мачете, а он беспокоится о его состоянии – каков либерал!»

      «О каком еще, к чертям, мачете ты говоришь, Любка?»

      «А что же он сжимает в правой руке? Может быть, ты хочешь сказать, что это просто преувеличенная селедка?»

      Я смотрю туда, куда она показывает. Штука в руке Кашамова не похожа на преувеличенную селедку.

      «Ну, пошли отсюда, дядя Стас», – говорит кто-то еще за моей спиной.

      Я оборачиваюсь и вижу высокого молодого человека, сильного, элегантного, «дэбонэр», что называется. Не без труда узнаю сына Гореликов Славку – того самого, кто все эти годы жил в моей памяти как вездесущий тощий подросток с ленинградской набережной Крузенштерна.

      «Славка!»

      «Стас!»

      Мы обнимаемся.

      Ты, Игорь, суживаешь глаза: «Я же обещал тебе сюрприз, вот и получай!»

      Они все еще живут в одном из цэковских домов возле Гоголевского бульвара, шикарное пристанище даже по американским стандартам. Раньше подъезд круглые сутки охранялся милицией. Теперь