…Он старался, старался и все-таки разлепил присохшие друг к дружке веки. Ему надоела тьма подо лбом. Тьма выедала его изнутри. Сгрызла всю радость и надежду; и он стал одной белой, нищей, обглоданной костью. Уже не человеком.

      Глаза робко ощупывали глубину пространства и тонули в ней. Опять выныривали.

      Сознание то включалось, то выключалось электрической диковинной лампочкой; когда загоралось – хотелось кричать от боли и стыда.

      Когда гасло – дышал громко, глубоко, облегченно.

      Снова зажигался под черепом свет. Свет бил откуда-то сбоку, вроде как из под длинной, прозрачно и бессильно висящей гардины, из-под завихренья снящейся метели. Свет помогал рассмотреть то, чему сознание отказывалось верить.

      Анфилады. Лепнина и позолота. Новогоднее сверкание хрусталя.

      Стон, длинный, полный близкой смертной муки, с соседней койки.

      Лямин пошевелил пальцами. Пальцы – двигались.

      Почему все вокруг белое? Белое, зимнее?

      «Зима? Сколько ж я тут провалялся?»

      Где – тут, а сам толком не понимал. Опять голова поплыла, поехала.

      …Белым коленкором затянуты стены. Чисто выбелен потолок. Лепнина громоздит ледяные гроздья. Странный стук. Он думал, это идут часы, а это стучали каблуки врачей и сестер милосердия по мрамору пола и лестниц.

      Далеко разносился в белом воздухе ледяной, молоточковый стук.

      Тонко, нежно тянуло съестным: нитка запаха то рвалась, то опять перед носом крутилась.

      «Где-то рядом еду стряпают. Я в лазарете, это верно. Вот и на койках люди кряхтят. Почему лазарет похож на дворец?»

      Туманно плыли, светло вспыхивали и умирали голоса. Иногда перекрещивались. Нельзя было понять, кто говорит и что. Ни одного знакомого слова.

      «А может, я в плену. И это госпиталь австрияцкий».

      Порывался встать. Изо всех сил уперся локтями в матрац. Боль прошила руку насквозь, а потом туго стянула ее – и кровь перестала ходить в ней туда-сюда.

      Шире распахнул глаза: прямо над его головой с потолка, изукрашенного виноградной лепниной, свешивалась тяжеленная, как германский танк, массивная люстра.

      Он прижмурился.

      «Чего доброго, рухнет… Ринется вниз… Аккурат мне на лобешник…»

      Прислушался: тихо, зимняя тишина, и снаряды не рвутся.

      «А может, возьмут да подорвут все это великолепье сейчас. Как ахнет…»

      Повернул на подушке увесистую, как грузчицкая гиря, голову.

      В зимнем белом мареве моталась ширма, за нею кто-то тяжко, долго опять стонал.

      Донесся заполошный крик:

      – Сестричка!.. Мамочки! Мамочки! Ма…

      Крик сорвался в белизну, треснул и раскололся бесстрастным льдом.