– …Врач из больницы Штейна, где лечат нервнобольных, алкоголиков и наркоманов, про Алину Шахову рассказал следующее… Сейчас, я в книжке записывал… Не видно ни черта! Подвинься, Лёша, свет загораживаешь. «Извращенно-акцентуированная личность. Типичный продукт нынешней моды на имморализм. Неизлечима и не желает излечиваться». В общем, девица не подарок. Писхиатр сказал, что рано или поздно она себя обязательно угробит. Снова вскроет вены или снотворного наглотается. Если до того не окочурится от слишком большой дозы морфия.

      Козловский говорил и посматривал в стекло. Шахова должна была появиться слева и пройти аккурат мимо двери подъезда. Чтобы не вызывать лишнего любопытства соседей, князь оделся бедненько-скромненько, в паршивую тройку с бумажной манишкой, засаленный котелок, стоптанные штиблеты.

      – Идет!

      Он отпрянул в тень.

      Мимо – Алеша едва успел рассмотреть – процокала каблучками барышня, похожая на экзотическую птицу. Что-то очень тонкое и ломкое, в черных перьях и крылообразной пелерине. Глаза резануло нечто ярко-оранжевое – кажется, боа.

      – Видал? Ридикюль она держит под мышкой, – прошипел ротмистр. – Фотопластина спрятана за подкладкой. Горничная обнаружила. Ты понял, что ридикюль – главное? Das Fisch[1] клюнет на него.

      – Понял, понял. Ну, я пошел.

      Выскользнув из двери, Алексей декадентской, то есть вялой и разболтанной походкой двинулся по направлению к бывшему складу роялей.

      Прохожие от него шарахались.

      – Мама, гляди, клоун! – радостно пропищал мальчуган. Мамаша дернула его за руку.

      Бабка в платке перекрестилась:

      – Оссподи, страсть какая!

      Романов оглянулся на подъезд, где в окошке торчала усатая физиономия князя. Тот показал большой палец: не робей, всё отлично.

      Ну, поглядим.