Езекия сидел на мраморной скамье под старой ивой, закутав в грубую коричневую рясу свое металлическое тело, – это и есть гордыня и притворство, думал он, недостойные меня, ибо я не нуждаюсь ни в том, чтобы сидеть, ни в том, чтобы носить одежду. Желтый лист кружась опустился ему на колени: чистая, полупрозрачная желтизна на фоне коричневой рясы. Езекия хотел было его смахнуть, но сдержался. Кто я такой, подумал он, чтобы вмешиваться или противиться даже столь простой вещи, как падение листа?

      Он поднял глаза, и взор его остановился на огромном каменном доме; он стоял примерно в миле от монастыря на возвышающейся над реками скалистой стене – могучее, большое строение; окна его поблескивали на утреннем солнце, а печные трубы напоминали руки, с мольбой воздетые к Господу.

      Именно они, люди, живущие в доме, должны быть здесь вместо нас, подумал он и тут же вспомнил, что на протяжении многих веков там живут только двое, Джейсон Уитни и его милая жена Марта. Порой кто-нибудь из бывших жильцов возвращается со звезд, чтобы посмотреть на свой старый дом – или старое фамильное гнездо, если они родились далеко отсюда. И что им делать там, среди звезд? – спросил себя Езекия с оттенком горечи. Заботить их должны отнюдь не звезды и не тамошние развлечения; единственное, что поистине должно волновать каждого человека, – это состояние его бессмертной души.

      В роще музыкальных деревьев за монастырскими стенами тихонько шелестели листья, но деревья пока молчали. Попозже, где-нибудь после обеда, деревья начнут настраиваться для ночного концерта. Это будет великолепно, подумал Езекия, несколько стыдясь своей мысли. Одно время он представлял себе, будто их музыка является пением какого-то божественного хора; впрочем, он понимал, что это лишь плод его воображения. На церковную музыку пение деревьев порой не походило вовсе.

      Именно такие мысли, сказал он себе, а также сидение на скамье и ношение одежды не позволяют мне и моим товарищам должным образом выполнять задачу, которую мы на себя возложили. Однако обнаженный робот, подумал он, не может предстать перед Богом; он должен быть прикрыт человеческой одеждой, если желает заменить человека.

      Старые сомнения и страхи хлынули потоком, и он сидел, согнувшись под их тяжестью. Казалось бы, они его мучили с самого начала (и других тоже), но их острота не притупилась. С течением времени они лишь обострялись, и, потратив столетия на изучение подробнейших комментариев и пространных