Гибель Пушкина. 1831–1836. Яков Гордин
Читать онлайн книгу.
ему, и сарказм его относится не только к истории с «Анчаром».
Надежды на «Европейца» рухнули. Надо было думать снова о своей газете.
Письмо Бенкендорфа Ливену важно в двух отношениях. Во-первых, оно объясняет, почему Пушкин так добивается именно политической газеты. Дело было не только в том, что политическая газета лучше расходилась бы.
А. Х. Бенкендорф. Рисунок 1829 года
В литературном издании запрещалось говорить о политике. Не только вещи неблагонамеренные. Любые. А ему нужно было говорить именно о политике. Во-вторых, письмо это дает представление – в какой идиотической атмосфере сыскного восторга собирался он стать журналистом.
Разумеется, он колебался. Но газета была ему необходима. И он снова решился.
27 мая он писал Бенкендорфу:
«Теперь позвольте мне обеспокоить Вас по некоторому личному делу. До сих пор я сильно пренебрегал своими денежными средствами. Ныне, когда я не могу оставаться беспечным, не нарушая долга перед семьей, я должен думать о способах увеличения своих средств и прошу на то разрешения Его величества. Служба, к которой он соблаговолил меня причислить, и мои литературные занятия заставляют меня жить в Петербурге, доходы же мои ограничены тем, что доставляет мне мой труд. Мое положение может обеспечить литературное предприятие, о разрешении которого я ходатайствую, – а именно: стать во главе газеты, о которой господин Жуковский, как он мне сказал, говорил с Вами».
Стать во главе газеты. Царь дал согласие.
Многие серьезные литераторы, узнав об этом, выразили свой восторг. Они, несомненно, смотрели на будущее издание как на предприятие литературное.
В публике, однако, раздавались голоса, сетующие на то, что романтический поэт с «созерцательной, идеальной душой» из соображений меркантильных опускается до низменного ремесла журналиста. Вспоминали о временах «Бахчисарайского фонтана». В этих людях жило – и будет жить до конца – полное непонимание процессов, которые происходили в сознании Пушкина.
Публика. И если бы только публика. Гоголь писал, имея в виду Пушкина, в ноябре 1832 года:
«В нынешнее время приняться за опозоренное ремесло журналиста не слишком лестно и для неизвестного человека, но гению этим заняться – значит помрачить чистоту и непорочность души своей и сделаться обыкновенным человеком».
И тут все тот же романтический слепой взгляд. А ведь это Гоголь.
Павел Вяземский вспоминал:
«Семейство наше переехало в Петербург в октябре 1832 года. Я живо помню прощальный литературный вечер отца моего с его холостой петербургской жизнью, на квартире в доме Межуева у Симеоновского моста. В этот вечер происходил самый оживленный разговор о необходимости положить предел монополии Греча и Булгарина и защитить честь русской литературы, униженной под гнетом Булгарина, возбуждавшего ненависть всего Пушкинского кружка более, чем его приятель. За Греча прорывались