В густом московском перезвоне колоколен

      Застыли ложками христианские кресты.

      И, вместе с воском, тает наша воля.

      И таю с воском я. И таешь Ты…

      Я слышу, Боже, изначальный и извечный

      Призыв к смирению, к согласию призыв.

      Но жить так сложно, если искалечен.

      А я, как будто, обреченно жив…

      Не говорите мне про Ад:

      Порой, в своем же доме,

      Я крепко в плоскости зажат,

      Не находясь в объеме.

      Здесь, через тьму и стен тиски,

      Вас слышу из загробья.

      Вы не настолько мне близки,

      Не испугался чтоб я.

      Я груб, но честен. Да, я – трус.

      Но – наяву, сквозь сны ли —

      Я каждой ночью Вас боюсь.

      А Вы – мои родные.

      Расчесал мелкий дождь на асфальте ветрянку

      И хохочет ехидно в зеленой листве.

      Не пойму: толи холодно мне, толи жарко…

      Я чужой, или свой в этой дикой весне?

      Толи снег умирает и тлеет в мученьях,

      Толи жизнь возрождается после зимы.

      Почему кто-то должен упасть на колени,

      Чтоб другие сумели подняться с земли?

      Расшумелось окно на высоких частотах —

      Этот звук и нормального сводит с ума.

      В безобразной агонии, брызгая потом,

      Терпсихорой танцует в квартире Чума.

      И ломается гриф, от натуги, гитарный,

      Прослуживший бессоннице много ночей…

      Я чужой, или свой – мне не станет понятней.

      В этой дикой весне, я, похоже, – ничей.