Прощание было торопливым. Лиза еще раз поцеловала закутанную в темно-синюю шаль мать и подняла глаза на окна их двухкомнатной квартиры. На бельевой веревке – летнее платье, на открытом окне – клетчатые занавески. Резкий запах тимьяна… Это их дом. Старая Фрида проводит рукой по темным волосам своей единственной дочери. Они густые, свободно падают на плечи; пробор, строго посредине, подчеркивает симметрию ее лица с полупрозрачной кожей. Гладя по волосам ту, которая еще совсем недавно была ее маленькой птичкой, Фрида переводит взгляд с ее голубых глаз, таких чистых, что, казалось, в них отражается сама душа, на густые брови. Выражение лица Лизы порождает чувство гармонии, почти не нарушенной положением изгнанницы. Мать и дочь обнимаются дольше, чем обычно. Непонятно, кто из них кого утешает; ни та, ни другая не готовы разомкнуть объятия первой.

      – Если тебе хочется есть – пой; если тебе плохо – смейся. Наслаждайся, пока живешь, – шепчет Фрида на ухо дочери.

      Водитель давит на педаль акселератора, чтобы продемонстрировать свое раздражение; Лиза молча садится в автобус. Через стекло она смотрит на мать, изучает географию ее лица, на котором прослеживаются следы радости и боли: желанного и пережитого; ручей слез в долине ее глаз. Фрида кажется такой маленькой: одна на дороге, затерянная среди зданий из красного кирпича и цветущих деревьев; у нее никогда не было возраста, ведь она мама.

      Из окон автобуса, увозящего ее далеко от дома, Лиза смотрит на бегущих по улице женщин: они крепко держат детей за руку, спеша поскорее добраться до укрытия, найти машину, убежать, уехать как можно дальше. Она не может понять, почему матери не должны ехать на Зимний велодром; не может понять, кому могла прийти в голову столь жестокая идея о разделении женщин на группы. Лиза прижимает к сердцу небольшой чемоданчик из коричневой кожи, с которым проделала длинный путь, начавшийся в Берлине. У нее не было денег, чтобы купить себе новый; да и, по правде говоря, она не думала, что он может ей понадобиться.