Она представила Всеволода так живо и ясно, как будто видела его только вчера, но таким, каким знала его в студенчестве. Высокий, с венчиком седеющих, когда-то кудрявых волос вокруг лысого блестящего черепа, щемяще нелепый ─ с пластикой подбитой царственной птицы ─ он всегда держался прямо. Нарочито прямо. А глаза, тронутые улыбкой, светились изнутри мощным интеллектом, мудростью, ненасытной жаждой жизни и всеведением про все и каждого. Ему невозможно было солгать ─ ни в жизни, ни на сцене. Горштейн был блестящим оратором. Он мог говорить часами на заданную тему, потрясая своей эрудицией. При этом становился театрально артистичным, патетичным и высокопарным. Оторваться от него в эти моменты было невозможно. Он бывал по-настоящему красив! Хорошо поставленный баритон, богатый обертонами, кружил, вальсировал, ввинчивал, срывался вниз с тем, чтобы в следующее мгновенье воспарить, жонглируя фактами, мыслями, смыслами. И не было в его речи ни слов-паразитов, ни натужных попыток сформулировать тезис, задумку, афоризм, ни беспомощного блеяния, она устремлялась единым ровным потоком, напитывая твой разум, попадая прямо в сердце. Всеволод Сергеевич был талантливым публицистом. Он много писал о театре. Аркадии всегда казалось, что если он наговорит свой текст на диктофон, его практически не пришлось бы править для публикаций. А в письмах он был проще, домашнее, доступнее для понимания. Он стал ей неизмеримо ближе после того, как она стала получать эти весточки в казенных конвертах, потому что в них он представал из плоти и крови.