Мария!

      Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

      Птица

      побирается песней,

      поет,

      голодна и звонка,

      а я человек, Мария,

      простой,

      выхарканный чахоточной ночью в грязную руку

      Пресни.

      Мария, хочешь такого?

      Пусти, Мария!

      Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

      Мария!

      Звереют улиц выгоны.

      На шее ссадиной пальцы давки.

      Открой!

      Больно!

      Видишь – натыканы

      в глаза из дамских шляп булавки!

      Пустила.

      Детка!

      Не бойся,

      что у меня на шее воловьей

      потноживотые женщины мокрой горою сидят, —

      это сквозь жизнь я тащу

      миллионы огромных чистых любовей

      и миллион миллионов маленьких грязных любят.

      Не бойся,

      что снова,

      в измены ненастье,

      прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —

      «любящие Маяковского!» —

      да ведь это ж династия

      на сердце сумасшедшего восшедших цариц.

      Мария, ближе!

      В раздетом бесстыдстве,

      в боящейся дрожи ли,

      но дай твоих губ неисцветшую прелесть:

      я с сердцем ни разу до мая не дожили,

      а в прожитой жизни

      лишь сотый апрель есть.

      Мария!

      Поэт сонеты поет Тиане,

      а я —

      весь из мяса,

      человек весь —

      тело твое просто прошу,

      как просят христиане —

      «хлеб наш насущный

      даждь нам днесь».

      Мария – дай!

      Мария!

      Имя твое я боюсь забыть,

      как поэт боится забыть

      какое-то

      в муках ночей рожденное слово,

      величием равное Богу.

      Тело твое

      я буду беречь и любить,

      как солдат,

      обрубленный войною,

      ненужный,

      ничей,

      бережет свою единственную ногу.

      Мария —

      не хочешь?

      Не хочешь!

      Ха!

      Значит – опять

      темно и понуро