«Возможно, что кто-нибудь из вас рассердится, вспомнив о себе самом, как сам он, хотя дело его было и не так важно, как моё, упрашивал и умолял судей с обильными слезами и, чтобы разжалобить их как можно больше, приводил своих детей и множество других родных и друзей, а вот я ничего такого делать не намерен, хотя подвергаюсь, как оно может казаться, самой крайней опасности… Мне не раз приходилось видеть, как люди, казалось бы, почтенные проделывали во время суда над ними удивительные вещи, как будто они думали, что им предстоит испытать что-то ужасное, если они умрут; можно было подумать, что они стали бы бессмертными, если бы вы их не убили!.. Так вот, о мужи афиняне, не только нам, людям как бы то ни было почтенным, не следует этого делать, но и вам не следует этого позволять, если мы станем это делать, – напротив, вам нужно делать вид, что вы гораздо скорее признаете виновным того, кто устраивает эти слезные представления и навлекает насмешки над городом, нежели того, кто ведет себя спокойно»[25].

      Сказать, что Сократ продемонстрировал возможность достижения полного самоконтроля, было бы слишком сухо – Сократ вряд ли хотел что-то демонстрировать. Ожидая казни, он общался с друзьями, развивая концепции «справедливости», «блага», «смерти» и «души». Он владел эмоциями – вернее было бы сказать, что они не были властны над ним. При этом его отвага была не того эмоционально-героического сорта, которая превозмогает