Пожар, это такая беда, которая и описанию и восприятию поддаётся с трудом, большая, страшная беда. Люди, зная это явление, принимают всякие меры, чтобы избежать такой беды, но в основном просто полагаются на Бога, надеются, что с ними такого не случится, надеются, что беду пронесёт стороной.

      Ещё за несколько дней до тех трагических событий, о которых пойдёт речь в рассказе, до деревни временами доносило дымные запахи. Нанесёт, заставит селян оторваться от привычных дел и забот, заставит поднять глаза к небу, всмотреться в знойное небо, бросить взгляд на палящее солнце. Некоторые, более ответственные, даже выходили за ограду, принюхивались, всматривались куда-то вдаль. Приложив ладонь к глазам, как козырёк, вглядывались в утомлённое солнце, подёрнутое пеленой дымки, словно это от него и поднимается временами дурной запах лесного пожарища.

      – Жара! Палит что есть мочи. Ох, и палит! Хоть бы дождичек…

      – Да, уж, дождичка-то не помешало бы.

      Но запах дыма быстро отлетал, унесённый лёгким дуновением ветерка. Ветерок даже совсем не охлаждал разгорячённые лица людей, нет, не охлаждал. Но люди успокаивались и снова занимались своими деревенскими делами. Разговоры, конечно, были о лесных пожарах, да и не только о лесных, о чём-то говорить надо. Кто-то говорил, что на том берегу горит, что нам, дескать, ничего не угрожает. Но и другие разговоры были. Или трепались просто, или выдумывали, но утверждали, что и на этом берегу лес горит. Правда, далеко. Да кто его видел, тот пожар? Придумывают больше. Причины разные называли, предположения строили.

      Может само загорелось, может и поджог кто, бывали и такие случаи. А, может и с того берега искра прилетела. Хотя, вряд ли, река широкая.

      – Поди, просто кто старую ботву в огороде поджёг, вот и нанесло дымом…

      – Какой дурак в такую сушь ботву палить станет?

      – Ой, мало у нас таких? Три года назад Зойка Пелиша от чего загорелась? От этого самого и загорелась, что ботву жгла в огороде. Еле отстояли тогда.

      Через день запах пожара усилился. Беспокойство охватило поселение. Беспокойство, которое чувствовалось во всём. В поведении людей появилась какая-то торопливость, суетность, а в разговорах излишняя нервозность. Каждый подозревал другого в каких-то грехах, от чего страдать теперь придётся всем. Улицы опустели. А если кто и выходил по какой-то надобности, продвигался мимо соседских домов быстро, лишь мельком взглядывая на чужие окна, будто стыдился своего присутствия на улице в преддверии какой-то беды. Пока ещё неведомой, но уже и этим страшной, непобедимой беды, неотвратной.

      – Смотри-ка, воробьи-то куда подевались?

      – Жара. Сидят где-то в тенёчке.

      – Не-не! Их и утром нету. Слетели куда-то.

      Животные и вовсе вели себя странно. Куры по целому дню не выходили из курятника, сидели, нахохлившись, совсем без движения. А петухи молчали. Не горланили, как прежде, на всю округу, словно все враз утратили голос. Коровы не отдыхали в пригоне, а топтались всю ночь, начинали бодаться с телятами, или гоняли овец. Утром, едва дождавшись ранней дойки, бежали в табун и, сгруппировавшись с товарками, с трубным рёвом неслись к реке, увлекая за собой и телят и овец. Почти сразу заходили в воду и стояли там весь день, бешено вращая выкатившимися глазами и трубно базланя на все голоса. Молоко совсем скинули. И откуда ему взяться, молоку-то, когда трава на пастбище почти вся выгорела от такого беспощадного, обжигающего солнца.

      Даже ребятишки, целыми днями проводившие на деревенской пристани, купаясь на мелководье, уже не бегали на реку, не купались, как давеча, а сидели по своим оградам, лишь изредка, с опаской выглядывали за ворота.

      Дымом уже не наносило. Дым лесного пожара теперь стоял постоянно, окрашивая околицу в какой-то зловеще голубоватый цвет. Дышать ещё было можно, но к вечеру в горле першило, хотелось откашляться. Однако ясности так и не было, – где пожар? И сильно ли горит? И, главное, что же делать?

      Где-то к обеду в деревне появились двое военных. Верши. Форма у них была новая, какая-то странная. И на солдат походили, и на милицию. Опять же гимнастёрки ярко зелёного цвета, а галифе совсем тёмного, почти чёрного. Фуражки с высоким околышем, тоже ядовито зеленые. У одного за спиной висела винтовка, а второй на ремне поправлял кобуру. Ремни отсвечивали новизной, поскрипывали.

      Они подъезжали к каждому дому и, не сходя с коня, брякали сапогами, стременем в ворота. Выскочившим на подворье хозяевам задавали один и тот же вопрос: «Сколь в доме душ»? Хозяин, или хозяйка, на минутку задумавшись, отвечали. Вторым был вопрос: «А деток малых?». Снова отвечали. Тот, что с винтовкой, записывал корявые цифры в тоненькую, мятую тетрадку, мусоля карандаш между губами.

      Уже отъезжая, солдаты, понизив голос, говорили, не глядя в глаза: «Молитесь. Страшный пожар идёт». Хозяин подбегал ближе, к самым воротам, протягивал руку, словно хотел остановить вестников:

      – А фамилию-то? Фамилию-то не записали…

      Но солдаты, не оглядываясь, отмахивались:

      – Не надо фамилию. Не приказано…

      И