«Дорогая Катрина!

      Одному из тех милосердных духов, которые льют слезы и скорбят о преступлениях смертных, было дозволено сообщить мне тот единственный способ, каким с меня можно снять ужасное проклятие. Если бы на палубе моего судна оказалась та святыня, которой я поклялся, если бы я приложился к ней с полным раскаянием и уронил на священное древо Животворящего Креста хоть одну слезу глубокого раскаяния, душа моя обрела бы покой.

      Каким образом это сделать и на кого возложить выполнение столь трудной миссии, я не знаю, но, Катрина, у нас с тобой есть сын – впрочем, нет, пускай он ничего не знает обо мне, а ты молись за меня и прощай!

      «Значит, это правда, ужасная правда, – застучало у Филиппа в висках, – и на моем отце по сей день лежит проклятие! И он указывает на меня! А что ему еще остается? Разве я не сын его, разве это не мой долг? Да, отец! Ты недаром писал эти строки! Надо прочесть их еще раз». Филипп хотел поднести письмо к глазам, но его уже не было. Как? Он ведь только что держал его в руке? Юноша стал шарить на траве подле себя, полагая, что выронил письмо, – увы, оно исчезло бесследно. Неужели письмо – тоже призрак? Нет! Он только что прочел его от слова до слова и запомнил текст. «Значит, письмо было обращено исключительно ко мне, – догадался Филипп, – и мне, лишь мне одному предназначена трудная миссия. Что же, я принимаю ее на себя с полной готовностью!» Филипп встал на колени и произнес:

      – Слушай меня, отец, если тебе дано слышать! Слушай, милостивое к нам, грешным, Небо! Слушайте сына, который на этой священной реликвии клянется, что снимет с отца проклятие или погибнет, если так ему суждено. Сын посвятит этому всю жизнь и, исполнив свой долг, умрет в надежде на лучшую долю и мир с самим собой. Пусть Небо, принявшее богохульную клятву моего отца, примет ныне и так же занесет на свои скрижали клятву сына, произнесенную над тем же Животворящим Крестом Господним, и если я нарушу клятву, да падет на меня кара более тяжелая, чем на моего отца!

      Филипп уткнулся лицом в землю, прижав к губам святыню. Солнце зашло, сгустились сумерки, а юноша все еще пребывал в немой молитве и размышлении. Несколько человек расположились поблизости от него в рощице на траве. О чем они говорили, Филиппа не интересовало, но их голоса заставили его встрепенуться и вернули к действительности, и первым его побуждением было встать и идти домой. Но тут юноша уловил вскользь брошенное имя мингера Путса, прислушался и понял, что в зарослях прячутся четверо беглецов из арестантских рот и намереваются этой ночью напасть на жилище доктора, у которого, по их убеждению, в доме напрятано полным-полно денег.

      – Все делаем, как я наметил, уяснили? – прошептал первый голос, очень уверенный, по-видимому, зачинщика. – Старый лекаришка живет с дочкой, больше у них никого нет.

      – Так дочь и есть его главное богатство, – засмеялся другой. – Заранее предупреждаю: красавица – моя.

      – Ты