Ермолка под тюрбаном. Зиновий Зиник
Читать онлайн книгу.
Выясняется удивительная картина близости совершенно разных кругов советского общества – сверху донизу – друг к другу. Костаки удалось уехать (большую часть коллекции он отдал советским органам) благодаря своим личным связям с одним из крупных министров советского правительства. «А вам я с отъездом постараюсь помочь, – сказал он Костаки, – благо, мы с Андроповым росли вместе, во дворе футбол гоняли». Так оставшаяся часть коллекции Костаки досталась в конце концов Государственному музею современного искусства в Салониках. Сам Костаки поселился в Греции и рисовал мрачноватые пейзажи. Когда его спрашивали, почему у него на картинах сплошные кладбища, он отвечал: «Это моя тема – кладбище русского авангарда. Что же я еще могу писать? Вот эта могила, с черным камнем, посвящена Малевичу, с крестом в облаках – Шагалу»[2].
«Рай» Комара и Меламида тоже был своего рода усыпальницей авангарда. В мемориальном монументе саббатианства – мечети Yeni Cami, превращенной в музей, – можно разглядеть все эклектические элементы этого мессианского рая. Не сразу бросается в глаза орнамент балюстрады на балконах вокруг главной залы (как для женщин в синагоге). Там повторяется мотив Звезды Давида. Формально говоря, дёнме чуть ли не со второго поколения перестали считать себя евреями. Но таковыми их продолжали считать окружающие. И действительно, у каждого ребенка в семье саббатианцев было два имени: одно мусульманское, для турецкого общества, а другое – еврейское, семейное, его нашептывали ребенку перед сном (недаром у меня в британском паспорте двойная фамилия: Глузберг-Зиник; Зиник – имя, фигурировавшее из поколения в поколение в моей семье). Может быть, поэтому во дворе саббатианской мечети Yeni Cami свалены хаотично надгробия, уцелевшие после нацистского разгрома еврейского кладбища в Салониках. Прогуливаясь и разглядывая полустертые имена на иврите, я увидел греющуюся на солнце гигантскую черепаху. Она заметила меня, высунула свою небольшую голову с семитским выдающимся носом и стала уползать в сторону. В ее «многовековой» внешности, в ее любопытствующей головке из-под панциря я увидел сходство со своей еврейской бабушкой.
4
Три поколения ассимиляции привели к тому, что я в детстве не слышал ни слова на идиш, никогда не бывал в синагоге и не видел Библии. Может быть, поэтому я всегда ощущал неосознанный религиозный голод и любопытство к религиозным отщепенцам? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен позволить себе небольшое автобиографическое отступление.
Лучшие годы своего детства (до пионерских лагерей) я провел с бабушкой и дедушкой. Родители моей матери, Надежды Глезеровой, долгие годы работали сельскими врачами, и к ним на лето «в ссылку» меня отправляли родители. Родители все время ругались, дело доходило до драк. У меня не было ощущения близости с отцом, и родственное общение прекратилось чуть ли с момента взросления; лет с шестнадцати я практически не ночевал дома, вел
Юрий Зверев. Из цикла рассказов «Памятные встречи»: «Георгий Костаки – хранитель русского авангарда».