В бухту Нагаево пароход прибыл ночью, и выгрузку отложили до утра. А утром я вышел на палубу, взглянул, и сердце занялось от великой тревоги.

      Шел мелкий холодный дождь. На берегу лысые порыжелые сопки, опоясанные темно-серыми тучами. Бараки, огороженные колючей проволокой. Уходящая вдаль и вверх узкая дорога, и неисчислимые сопки…

      Три дня на пересылке, в брезентовых палатках, мокрые от беспрерывного дождя. Работа – прокладка дороги в бухту Веселая. Погрузка на машины, шоссе вертится среди гор, поднимаясь все вверх, с каждым поворотом становится все холоднее, воздух становится все суше, и вот числа двадцатого августа нас привозят и сгружают на прииске «Партизан» Северного горного управления.

      Почему же я помню, что рейс парохода «Кулу» в навигацию 1937 года был именно пятый.

      А потому, что в течение пятнадцати лет мне приходилось вспоминать это на бесконечных переписях, которые назывались там «генеральными поверками». Потому что при переводе с места на место, с одного лагерного пункта на другой, всякий раз приходилось подвергаться одинаковому опросу.

      Заключенного в лагере каждый божий день заставляют ответить на несколько вопросов.

      Фамилия?

      Имя, отчество?

      Статья?

      Срок?

      Когда прибыл на Колыму?

      Каким пароходом?

      Каким рейсом?

      Последние три вопроса задаются на поверках. А первые – каждый день по нескольку раз.

      Человек не любит вспоминать плохое. Вспоминается чаще хорошее. Это – один из мудрых законов жизни, элемент приспособления, что ли, сглаживания острых углов. «Если бы каждого встречали по заслугам – кто бы избавился от пощечины». Эти слова Гамлета – не шутка, не острота. Если бы человек не был в силах забывать – кто бы мог жить. Искусство жить – это искусство забывать.

      Вот почему никакая дружба не заводится в очень тяжелых условиях. И очень тяжелые условия вспоминать никто не хочет. Дружба заводится в положениях «средней тяжести», когда мяса на костях человека еще достаточно. А последнее мясо кормит только два чувства: злобу или равнодушие.

      Все, о чем я буду рассказывать, неизбежно будет сглажено, смягчено.

      Время только искажает истинные масштабы события.

      В Москве уже убивали: Тухачевского, Якира, Дзидзиевского[336], Шмидта. Ежов выступал уже на сессии ЦИКа с угрожающим докладом о том, что в трудовых лагерях «ослабла дисциплина», в газетных статьях все чаще попадались фразы о «физическом уничтожении врага»,