Давно уже погасли фонари вдали, уступив место ярким негородским звездам, замолкли в сладкой дреме лесные жители, и только в «Сказке» о спокойном сне только мечтали.

      – В нашей любимой стране есть древний и очень хороший обычай, – вещал Арсеньев, как-то странно посматривая на иностранца, – отмечать все знаменательные события обильным вливанием. Кто мы такие, чтобы нарушать заведенные нашими прадедами традиции? Игорек, наливай, обмоем приезд, знакомство. Тебя, значит, Семеном кличут?

      – Как вы… откуда вы узнали? – сжался американец.

      – Так список зачитывали, тебя Саймоном назвали, по-нашему, значит, Семен, – разливая коньяк, ответил юморист. – Быть тебе отныне Семой…

      – Глядите, селедочка, – пропел Харченко.

      – Точно, Семеном Селедкиным! Думал, фамилию Фишер как Рыбкин перевести, но селедочка, она как-то знатнее. Да не кисни, Сема, познакомишься здесь с самой настоящей российской глубинкой, а мы тебя русскому литературному языку обучим.

      – Материться, что ли?

      – Материться сам скоро обучишься, не о том речь, – возмутился Харченко. – Витя у нас писатель, юмор записывает, Сашка – редактор, до ума все доводит, ну а я артист, со сцены несу это творчество в массы, понятно? Мы вместе – три звена одной словесно-выразительной цепи, а ты – выражаться!

      – А у меня типография, – как бы извиняясь, произнес Селедкин.

      – Ну вот, цепь и замкнулась!

      – За это и выпьем!

      Нечто подобное происходило по всему лагерю. Раздавался смех, гомон, громко звенели стаканы, кое-где звучала неслаженная песня.

      – Интересно, – удивленно прислушался Виктор, хрустя соленым огурчиком, – перед сном Кузьмин тщательно проверил сумки, конфисковал продукты и спиртное, на каком же топливе народ отъезжает, а? Объясните, как все сумели пронесли спиртное сквозь собачий локатор?

      – Так же, как и мы! – хрюкнул Харченко. – Я, например, завернул коньяк в одеяло. Старшина удивился, зачем мне летом пуховик, а я ему, ноги, мол, даже в лютую жару по самое кукареку мерзнут.

      – Умно, – засмеялся Виктор, – и я не дурак, в бумаги три бутыля зарыл, знают ведь, что я писатель, много строчу, потому и не проверяли особо. А банку с селедкой нечаянно одеколоном облил, вот овчарки и не унюхали. Ну, хорош болтать, пара вздрогнуть!

      И тут все действительно вздрогнули: приятную для гуляк какофонию звуков прорезали самый какафонистый взвизг – это Гоша, купаясь в новых впечатлениях, исполнял что-то недоступное для восприятия обычного слушателя! Рядом, под ярким фонарем,