Били копыта.

      Пели будто:

      – Гриб.

      Грабь.

      Гроб.

      Груб. —

      Ветром опита,

      льдом обута,

      улица скользила.

      Лошадь на круп

      грохнулась,

      и сразу

      за зевакой зевака,

      штаны пришедшие Кузнецким клёшить,

      сгрудились,

      смех зазвенел и зазвякал:

      – Лошадь упала! —

      – Упала лошадь! —

      Смеялся Кузнецкий.

      Лишь один я

      голос свой не вмешивал в вой ему.

      Подошел

      и вижу

      глаза лошадиные…

      Улица опрокинулась,

      течет по-своему…

      Подошел и вижу —

      за каплищей каплища

      по морде катится,

      прячется в ше́рсти…

      И какая-то общая

      звериная тоска

      плеща вылилась из меня

      и расплылась в шелесте.

      «Лошадь, не надо.

      Лошадь, слушайте —

      чего вы думаете, что вы их плоше?

      Деточка,

      все мы немножко лошади,

      каждый из нас по-своему лошадь».

      Может быть,

      – старая —

      и не нуждалась в няньке,

      может быть, и мысль ей моя

                                                     казалась пошла́,

      только

      лошадь

      рванулась,

      встала на́ ноги,

      ржанула

      и пошла.

      Хвостом помахивала.

      Рыжий ребенок.

      Пришла веселая,

      стала в стойло.

      И все ей казалось —

      она жеребенок,

      и стоило жить,

      и работать стоило.

                 В сто сорок солнц закат пылал,

                 в июль катилось лето,

                 была жара,

      жара плыла —

      на даче было это.

      Пригорок Пушкино горбил

      Акуловой горою,

      а низ горы —

      деревней был,

      кривился крыш корою.

      А