Впервые услышав менее частый, чем стук отбойного молотка, стук юлькиных шпилек, Алексей Григорьевич ощутил внезапную жалость к своей помощнице. Приближаясь к подъезду, он уловил оттенок этого чувства, знакомый с детства. Однажды, будучи совсем маленьким, он сломал своего любимого заводного мишку и горько плакал, жалея даже больше себя, чем этого мишку. Как только стук каблучков затих вдалеке, Хусаинов снова стал взрослым и мысленно обругал себя. Вот придурок! Как будто больше подумать не о чем!  На Москву опускались сумерки. Хусаинов шёл вверх по лестнице не спеша, размышляя, о чем и как говорить с Артемьевым, безобидным сорокалетним пьянчугой, который ночью кричал жене, что ей нужно вырвать язык, а вечером обнаружил её с оторванным языком. Относительно его алиби никаких сомнений быть не могло– если Кременцова сказала, что он весь день провёл на работе, значит звонила и начальнику цеха, и на контрольно-пропускной пункт, она очень въедливая особа. Перинский также не мог дать маху– если сказал, что смерть наступила примерно в полдень, значит– смерть наступила между одиннадцатью и часом. Бабке Мартыновой нет резона сочинять сказку именно про такой ночной Артемьевский крик, если ей, конечно, действительно неизвестно, какая смерть постигла её соседку. Если б она хотела Артемьева засадить, не зная об обстоятельствах этой смерти, то врала бы иначе, например: «Голову проломлю!» ,или «Задушу!» значит– либо знает, либо не врёт. Пока Хусаинов даже и не пытался составить из этих фактов какую-либо картинку. Он просто их отмечал.