Вилле прерывисто выдохнул. Речь Сенджи пришибла его и уже слегка напугала. Течение стока неумолимо повлекло лодку вперёд. Он внезапно почувствовал себя маленьким и беспомощным, как тогда, когда его отправили в конюшни в первый раз. Десятилетний, ещё ничего не умеющий, провинившийся в том, что умял в один рот на кухне почти все медовые пирожные, приготовленные к вечернему чаепитию для какого-то важного гостя, Вилле, которого Жан-Жак на этот раз и навсегда посчитал слишком взрослым для розог, растерянно замер при виде длинного ряда пустых стойл, откуда ему было велено выгребать прелую, смешанную с навозом солому. Грабли в руке ощущались неподъёмной тяжестью, в нос бил острый, грубый животный запах мочи и пота, было жарко, странно, страшно, некомфортно и непривычно, а Жан-Жак, наблюдающий издали (свой громадный знаменитый нос он зажал платком), казался удовлетворённым тем, что увидел. Он ушёл, кликнув слуг и приказав им не вмешиваться. Но те не послушались. Кто-то из них вытер Вилле выступившие от обиды жгучие слёзы, кто-то приобнял за плечи и погладил по голове, кто-то угостил яблоком, а потом Вилле подвели в стоящему в самом дальнем стойле старому слепому жеребцу, которого уже не для кого не седлали, и деликатно отступили на пару шагов, чтобы мальчик и конь познакомились. Слепой жеребец доверчиво ткнулся мордой Вилле в щёку. Он почуял яблоко, и Вилле отдал его коню и смотрел, как тот хрустит, и улыбался. Конь был тёплым, живым, он смешно и щекотно дунул Вилле в ухо, когда обнюхивал, а теперь так аппетитно жевал спелый фрукт и выглядел настолько довольным – довольным жизнью, несмотря на то, что был и стар, и сед, и слеп, что поневоле становилось стыдно за свои сопли. Вилле гладил его между ушей и успокаивался. Слуги тоже принесли грабли, и он, возмущённо и весело отвергнув предложенную ему возможность просто тихонько посидеть в уголке, стал работать вместе с ними – скоро должны были вернуться отдежурившие