Отвори врата-имена последним ключом,

      Пусть они выходят из тьмы, помнящей, кто – почем,

      Женщины – словно жизнь – медленны, горячи,

      Мужчины, все, как один – секиры либо мечи.

      Пусть один сияет горчей, словно огонь в ночи.

      Ты же знаешь их наизусть, помнишь их имена,

      Которому есть вина, которому есть цена,

      Расставляя в порядке действия, каждого в свой черед.

      Пусть один выходит из строя, делает шаг вперед —

      Он знает, что он умрет.

      Прекрасней ясного дня, страшнее любой войны,

      В нем будет вины с избытком, а выше того – цены,

      Он делает шаг вперед, встречается с той, с косой:

      Плащ совлекает с плеч, заглядывает в лицо,

      Целует женщину в лоб (он-то знает: она – не та),

      А после рвется из жил, взлетает за край листа

      И смотрит, смотрит, смотрит

      Своими синими – люто – в твои глаза…

      Не оборачивайся.

      Нельзя.

      Вечность на острие стрелы в колчане мальчика золотого.

      Впереди протяженное лето грозит – как мы его поделим?

      Я – на брегах летейских, пескарей промышлять; привалившись к стогу,

      Помышлять, как выплести боль из комка каждодневных забот кудели.

      Я – по грибы с Гесиодом, с Цезарем и Александром – за карты,

      Вино разбавлять гекзаметром, дарами заброшенного колодца —

      Водой да лягушками, в ткань повисшего над Летой заката,

      Как в саван, обертывая мечты, когда им ожить неймется.

      В дачной жизни, словно пескарь в сметане, остынет и Клеопатра.

      На крылечке, зевая, читали Катулла, а Цезарь злился.

      Здесь на долю твою остается в сумерках, сомлевших от звездопада,

      Проступать тоской сквозь все сочиненные мною лица.

      Но нас еще слышно на том берегу,

      Откуда доносится свет.

      Когда я тебя удержать не смогу,

      Тогда и взлетай, Ганимед,

      Могучим орлом напряженной души

      На хладный Олимп вознесен.

      Тогда уж – давай, отрывайся, спеши

      В заоблачных кущ Вавилон,

      В печальную Мекку умолкших сердец,

      Надорванных волчьей строфой.

      Но только – окстись – не сейчас и не здесь,

      Пока я терзаюсь тобой.

      Пока я дышу вполнакала, боясь

      Спугнуть благосклонных богов,

      Пока по слогам изучаю ин. яз.

      Любви – безнадежно толков

      Словарик любой. Я не пренебрегу

      И терном – но после – в гробах.

      Ведь нас еще слышно на том берегу,

      Где в гору уходит рыбак.

      Мертвее мертвого, среди других теней,

      Дорогу нахожу не зрением – по слуху…

      Наверно, жизнь права. Я думаю о ней

      Не больше, чем Эдип – третируя прислугу:

      Зачем, мол, допустя в окрестности дворца

      Тиресия, язык не вырвали слепому,

      Зачем клекочет он об имени отца,

      Ведь нервная жена уверует любому,

      Кто объяснит: зачем она с тобой легла,

      Вся – жизнь, накалена, правдива, ежечасна.

      Белее, чем любовь, идет в зрачок игла —

      И медлить ни к чему, и умирать напрасно.

      Слепее всех слепых, столь яркий свет кляня,

      Протягивать