Россия–Грузия после империи (сборник). Сборник статей
Читать онлайн книгу.
и общественных институций и процессов, связанных с русско-грузинскими литературными отношениями позднесоветского и постсоветского периодов, будут рассмотрены как констелляция знания. Меня интересуют отношения между центром и периферией, а также культ классиков в литературе, переводы и развитие исследовательского процесса (его кадры, темы и методы на разных этапах развития литературных связей).
Учитывая, что литературный процесс, бесспорно, является когнитивным явлением, и основываясь на теории Мишеля Фуко, можно утверждать, что и в литературе «власть» и «знание» неразделимо связаны посредством практик и дискурсов. Отсюда появился интерес пристальнее всмотреться в организационные структуры и социальные особенности, в рамках которых развивались русско-грузинские литературные отношения. Самым важным положением данной статьи является рассмотрение истории русско-грузинской литературной дружбы не как истории потерь, а как истории превращения некоторых сложно соотнесенных между собой систем знаний.
Советский период
Центр и периферия
Советский Союз был наследником многонациональной царской империи и имел типично имперскую структуру (ср., напр.: Martin, 2001), в которой центр противопоставлен периферии, при этом центр являлся местом производства норм, положения которых распространялись на периферию. К этой теме обратилась социолог и историк науки Елена Гапова. Она описывает Москву как неоспоримый центр знания Советского государства. В столице проверенные и лояльные компартии кадры имели доступ к релевантному знанию, спрятанному от общества в спецхранах (Гапова, 2011, 301). Москвой задавался вектор развития: именно оттуда шли ресурсы на поддержание всесоюзной литературной жизни, именно там устанавливались правила производства советской литературы и знания о ней. Основой такого распределения являлась национальная политика. Она в большой мере влияла на систему знаний о культурах Советского Союза, а понятие «дружба народов», как известно, было связующим для многонационального государства (Martin, 2001, 432–461), которое исследователи сравнивали с коммунальной квартирой (в каждой из ее комнат питалась и развивалась своя национальная культура, ср.: Slezkine, 1994)[8]. Хотя автономия национальных культур в СССР была весьма ограниченна. Роль соотношения центра – сначала Петрограда, а затем Москвы – с периферией в институциональном литературно-исследовательском процессе очевидна.
Блестящим свидетельством тому является история кавказоведения, включавшая в себя и картвелологию[9]. Еще на заре XIX в. в России зародился интерес к исследованию Кавказа. Толчком к его началу стала практическая необходимость, обусловленная российской экспансией на Кавказ; кроме того, свою роль сыграл романтизм (см.: Страницы 1992). «Успешному развитию кавказоведения в этот период способствовали и следующие обстоятельства: контакты живших в Грузии русских с местными учеными и появление в русской чиновничьей среде дилетантов – собирателей древностей. Важнейшую роль в развитии изучения Кавказа сыграли увеличение в Тифлисе количества изданий на русском, грузинском и армянском языках и появление периодической печати» (Орбели, 1972, 469). Напрашивается вывод, что русское кавказоведение можно назвать научным присвоением на фоне имперской экспансии. В советский период кавказоведение строилось на этом наследии. В начале XX в. главные центры кавказоведения находились в Петрограде
Переплетение имперского наследства СССР, ассимиляторской политики и этнических напряженностей живо обсуждалось в позднесоветский период. Гусейнов и Драгунский (1990, 11–30) весьма критически относятся к метафорическим описаниям СССР типа коммуналки, семьи, братьев и т. д.
При работе над историей кавказоведения в России мне помогла Елена Чхаидзе, которой я очень благодарна.