Никита Демидов снаряжал десять добрых кузнецов на Каменный Пояс, на Нейву-реку. В числе других для отсылки отобрал Никита и деда Поруху.

      На подворье перед отъездом приехал сам хозяин и, построив мужиков в ряд, велел догола разоблачиться: нет ли у кого коросты или тайной хвори. И тут обнаружил хозяин в шапке деда Порухи письмо. В том письме ярыжка Кобылка доносил Акинфию Никитичу о беде: схлестнулась женка с приказчиком Сенькой Соколом.

      Демидов прочел письмо, крепко сжал кулак. Знал: неграмотен дед Поруха, не читал он письма; сказал ему:

      – Одевайся, старый филин, – гож! Едешь на Каменный Пояс…

      Никита скрипнул зубами, посерел. Вскочил на коня и уехал в лесные курени. Три дня лютовал хозяин, приказчики сбились с ног. На четвертый день Демидов явился домой тихий, ласковый. Позвал в контору ярыжку Кобылку:

      – Ты, мил-друг, все без дела ходишь?

      Кобылка осклабился:

      – Порядки блюду, хозяин.

      Никита сидел за столом прямо, как шест, строг, жесткими пальцами барабанил по столешнику. По глазам и лицу не мог догадаться ярыжка, что задумал хозяин.

      – За порядком есть кому блюсти, мил-друг. Надумал я тебя к делу приспособить. Собирайся завтра…

      Ярыжка поежился, собрался с силами:

      – Я вольный человек и в кабалу не шел.

      Никита молчал, глаза потемнели. Ярыжка пытался улыбнуться, но вышло плохо.

      – Нарядчик, – крикнул Никита, – завтра того холопа отвезешь на Ивановы дудки.

      Ноги у ярыжки отяжелели, он прижал к груди колпак, бороденка дрыгала. Понял, что ничем не проймешь каменного сердцем Демидова.

      – Ну, пшел, – ткнул нарядчик в спину ярыжку.

      – Помилуй, – развел руками Кобылка; горло перехватили судороги, хотел заплакать, но слезы не шли.

      Никита, не мигая, смотрел в пространство.

      На травах сверкала густая роса; за дикой засекой порозовело небо; расходились ночные тучи. В посаде над избами – дымки; хозяйки топили печи. Лесной доглядчик Влас прибыл за ярыжкой. Делать нечего – на дворе ходил, громко зевая, кат, – надо было ехать. Ярыжка напялил на плечи плохонький зипун, встал перед образом на колени, сморкнулся. Стало жалко себя, проклятущей жизни, вспомнил бога. Жизнь в рудных ямах – знал ярыга – каторжная, никто не уходит оттуда.

      Стряпуха вынесла на подносе две большие чары, поклонилась в пояс:

      – Тебе и доглядчику Власу Никита Демидов на прощанье выслал, – не поминай лихом.

      Лицо у стряпухи широкое, русское, согретое постельным теплом. Ярыжка и доглядчик выпили, крякнули, а баба, пригорюнившись, уголком платочка вытерла слезу: знала, не к добру Демидов выслал чару.

      Ехали росистыми полями, в придорожных кустах распевала ранняя птица. Дорогу перебежал серый с подпалинами волк; зимой