Паденье – неизменный спутник страха,

      И самый страх есть чувство пустоты.

      Кто камни нам бросает с высоты –

      И камень отрицает иго праха?

      И деревянной поступью монаха

      Мощеный двор когда-то мерил ты,

      Булыжники и грубые мечты –

      В них жажда смерти и тоска размаха…

      Так проклят будь, готический приют,

      Где потолком входящий обморочен

      И в очаге веселых дров не жгут!

      Немногие для вечности живут;

      Но если ты мгновенным озабочен,

      Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

      Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты

      И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют, –

      Гигантские шаги, с которых петли сняты, –

      В туманной памяти виденья оживут.

      И лихорадочный больной, тоской распятый,

      Худыми пальцами свивая тонкий жгут,

      Сжимает свой платок, как талисман крылатый,

      И с отвращением глядит на круг минут…

      То было в сентябре, вертелись флюгера,

      И ставни хлопали – но буйная игра

      Гигантов и детей пророческой казалась,

      И тело нежное – то плавно подымалось,

      То грузно падало: средь пестрого двора

      Живая карусель без музыки вращалась!

      Шарманка, жалобное пенье –

      Тягучих арий дребедень, –

      Как безобразное виденье

      Осеннюю тревожит сень…

      Чтоб всколыхнула на мгновенье

      Та песня вод стоячих лень,

      Сентиментальное волненье

      Туманной музыкой одень.

      Какой обыкновенный день!

      Как невозможно вдохновенье –

      В мозгу игла, брожу как тень.

      Я бы приветствовал кремень

      Точильщика, как избавленье, –

      Бродяга – я люблю движенье.

      Когда показывают восемь

      Часы собора-исполина,

      Мы в полусне твой призрак носим,

      Чужого города картина.

      В руках плетеные корзинки,

      Служанки спорят с продавцами,

      Воркуют голуби на рынке

      И плещут сизыми крылами.

      Хлеба, серебряные рыбы,

      Плоды и овощи простые,

      Крестьяне – каменные глыбы,

      И краски темные, живые.

      А в сетке пестрого тумана

      Сгрудилась ласковая стая,

      Как будто площадь утром рано –

      Торговли скиния святая.

      Тысячеструйный поток –

      Журчала весенняя ласка,

      Скользнула – мелькнула коляска,

      Легкая, как мотылек.

      Я улыбнулся весне,

      Я оглянулся украдкой –

      Женщина гладкой перчаткой

      Правила – точно во сне.

      В путь убегала она,

      В траурный