Мы занимаемся вечером в школе, допоздна.

      – Давай, – говорю я, – что ты… Как дохлая амёба, играй давай, у тебя же есть внутри!

      Оля не обижается. И не хочет уходить. И мне вдруг становится страшно. На улице темнеет; мне сейчас ещё её провожать придётся… Не, мы так не договаривались! И сейчас тоже, вдвоём в классе… Может, она думает про меня что лишнее?

      Я хватаюсь за телефон, стараюсь выдумать себе срочное дело.

      – Слушай… Я к Сонычу обещал зайти, он здесь где-то… Пойдёшь со мной?

      – К Сонычу? – Оля почему-то краснеет. – Нет, я ещё позанимаюсь лучше.

      – Тебя потом проводить, может? Поздно уже?

      – Нет, – твёрдо мотает она головой, – я сама.

      Ну, сама так сама, чего я буду навязываться. Я иду вниз, смотрю журнал на вахте, где мы берём ключи и расписываемся. Сон-Левитин, ага, восемнадцатый класс, соседний с моим.

      В его классе темно и холодно. Я вхожу и не сразу вижу Соныча на фоне окна.

      – Ты чего, Дим? Можно свет включить?

      – А, это ты… Не, у меня глаза болят, не надо.

      Я иду к нему и чуть не наступаю на ноты – валяются на полу. Соныч раскидал. Вот псих! Глаза привыкают к темноте, и я вижу: Соныч без рубашки. По пояс голый, смотрит в открытое окно. Холодно ведь!

      – Ты чего голый, Соныч?

      – Ничего… Так. Жаркая битва с Шопеном.

      – Вижу, – я смотрю на раскиданные ноты, – передрались?

      – Ну, так, – встряхивает головой он.

      Я впервые вижу, какие у него мышцы. Это тебе не я, Прохор, дохлый пианист-очкарик; у Соныча всё на месте. Дима Сон-Левитин, мой друг, корейско-еврейского происхождения: у него странный, страшно красивый разрез глаз, чёрные азиатские волосы и, как оказалось, широкие плечи и крепкий пресс.

      – Ты качаешься? – спрашиваю его. Прямо модель из журнала, никогда бы не подумал!

      – Так, – отвечает опять Соныч.

      Он молчит, потом закрывает окно. И говорит:

      – Слушай, Про… Вот Оля. Оля. У вас… Да?

      – Чего у нас? У нас камерный ансамбль, а ты что думал?..