…Чем глотать блевотину газет,

      лучше уж на улицу глазеть,

      где афиши, очередь, ворона, —

      да читать про кесаря Нерона,

      ибо мы – по сути – тот же Рим:

      и у нас имперские пороки,

      и у нас распятые пророки,

      вот и мы однажды погорим.

      Лучше уж предаться жизни частной

      и вязать сородичам носки:

      здесь иное качество тоски.

      Мне ж не все равно, где быть несчастной.

      Лучше уж слоняться в затрапезе и,

      делая мужчине бутерброд,

      понимать, что ЭТО – жанр поэзии,

      что мужчина – он и есть народ.

      А что Лжедмитрий? А слабо —

      из грязи в князи, из монахов

      в монархи? Чтобы пот со лбов

      от краковяка. Чтобы ляхов

      у всей России на виду

      московской потчевать малиной,

      чтоб, не боясь гореть в аду,

      венчаться с нехристью Мариной,

      на азиатском жеребце

      чтоб мчать по стогнам, чтоб медведей

      разить с восторгом на лице…

      Он, скоморох, в ряду трагедий

      играл на дудке, под нее

      плясать заставив царство-ханство,

      где дух есть слух, где гос. спанье

      после обеда – норма. Панство

      с гусар – школярством – вот вам царь:

      ни тугодумства, ни дородства, —

      бродяга, зверолов, пушкарь,

      любовник с метой беспородства.

      Который, вставши поутру,

      свой труп найдет на лобном месте.

      И то, что мы простим Петру,

      мы Гришке не простим: из мести.

      Что, как не путь, бесстрастная бумага?

      Когда скользишь вдоль снежного листа,

      то кажется: каких-нибудь полшага,

      полвыдоха, полслова до Христа…

      А за окном – просторная дорога

      и, как на демонстрации, народ,

      но в венчике пред ним не видно Бога:

      их разлучил случайный поворот.

      А раз народ, великий и могучий,

      идет заре навстречу не с Христом —

      неважно как: шеренгой или кучей —

      тогда я не с народом. Я с листом.

      Так он останется в веках:

      кровоточит на шее рана,

      а голова горит в руках, —

      так Данте наказал Бертрана

      де Борна:

             так один поэт

      казнил другого пред рассветом:

      так отнял жизнь – на весь тот свет

      и дал бессмертие – на этом.

      О, ваше скотоложество тотальное,

      где шерсть и шкура с бабского плеча

      и страстное: то явное, то тайное

      желанье Евы, девы-первача!..

      О, кольца золотые и терновые —

      под