***

      Ночью мне снилась радуга: искристо-ледяная, многослойная. Я смотрела на её красоту с замиранием сердца… и стуком зубовным. Нет, я не промокла, выползок построил шалаш, как заправский инженер. Но водяная пыль, а того пуще – туман. После грозы я глазела на радугу – в три дуги! Вяло запрягала Снежка. Копуха… не заметила, как сумерки подкрались и загустели.

      Черным беззвездным вечером шарабан долго-долго плыл через поле, утопая в тумане. Снежок не желал переходить в рысь, он старенький и подслеповатый. Хорошо хоть, конюхи в имении не спали. А вот кухня дрыхла: горячей воды не нашлось даже на малую грелку, и ночь сделалось ледяной уже от осознания этой беды. Я навалила поверх одеяла ворох мешков. Увы, не согрелась.

      Теперь уже утро. Я не выспалась, дрожу в глухой полудреме, жмусь в комок. Как там лысый Яков? Он промок и замерз, и башмаков нет, он ноги сбил… А вдруг его поймали? Он так буднично сказал – рабство, ритуал, эликсир. Неужели взгляд в небо стоит всех мук и разочарований?

      – Барышня-а! – проблеяли поодаль, и затем протяжно вздохнули.

      От слов и в особенности от вздоха я взбодрилась… Подняла было голову, но меня долбанула догадка – как камень по затылку: быть не может, ну чересчур же! Этот-то откуда взялся здесь?

      – Да неужели? – я высунула нос из-под одеяла, натянутого до макушки.

      Между прочим, солнца – полная комната. Тень испуганно жмется к подоконнику… это что, скоро полдень?

      – Проспала, – я сокрушенно признала очевидное.

      Ежась и ругая себя, причем довольно громко, я в пять минут переоделась, причесалась. С сомнением накинула вязаную кофту: жару обещали, но я-то мерзну. Значит, соврали. В прогнозах часто бывают ошибки. Хотя – не у людей Дюбо.

      Едва я приоткрыла дверь, жара поперла навстречу, аж маслянистая, шкварчащая птичьим пением и гулом пчел. Мне хватило ума скинуть кофту и лишь затем шагнуть через порог.

      Первое, что я рассмотрела, располагалось совсем близко: туча синяка на щеке и лбу, багровое солнышко ссадины возле губы, распухшей на пол-лица. Щель глаза, подмигнувшего с вечера… и не способного поутру ослабить ухмылку.

      – От кого ты не смог сбежать, боевой пианист? – поразилась я.

      Пришлось потрогать, чтобы поверить: синяк по брови украшен кровоподтёками и несколькими скобками швов. Скула разбита еще основательнее. Опухшая слева губа вдвое крупнее неопухшей справа… С лица прет радужное сияние – от лиловости до зелени, желтизны и багрянца.

      – Неужто воровал у Мергеля? – недоуменно ляпнула я. – Хотя… он бы пристрелил.

      Яков скорбно шмыгнул носом, воображая себя деревенщиной-Яном. Бросил взгляд украдкой, оценил произведенное впечатление, замер… и отказался от образа. Выпрямился, упрятал за спину шапку-грибок.

      – Мергель-то что, даже зубов