Однажды я пришёл (по предварительной договорённости) около полуночи и застал её «хорошо выпившей», чего раньше не случалось. Татьяна сообщила, что была в ресторане с подругами, на что имеет полное и безусловное право. И «кто я такой, чтобы ей указывать». Я, правда, ещё не успел и слова сказать, но Татьяна смерила меня взглядом из-за покосившихся очков, как милиционер уличного шалопая, и вдруг прогремела:

      – Да кто ты вообще такой! Пришёл тут…

      – Таня, любимая… Можно я пойду, я вижу тебе сегодня нужно…

      – Молча-ать, сопляк! Тебе вообще давали слово? П-пришёл тут и р-распоряжается… А ну, иди сюда, живо! Проси прощения! На коленях!

      Я покорно опустился на одно колено, взял её ладошку в руки. Она была холодной, и я принялся своим дыханием, а затем и поцелуями согревать её.

      – Танечка! Я торжественно прошу прощения у своей Госпожи, и обязуюсь так больше никогда не делать.

      Татьяна взъерошила мне волосы и прижала голову к груди. Всхлипнула:

      – Я никому тебя не отдам… А пусть только попробуют! А почему ты ещё до сих пор одет? Такой сладкий, и такой одетый… Я хочу тебя съесть, шалунишка…

      Немного позже, когда мы курили и слушали на «маленьком японце» оркестр Джеймса Ласта, Татьяна, немного протрезвевшая, делилась воспоминаниями о юбилее, который сегодня вечером отмечали в ресторане. Старые подруги, старые друзья, всем немного за сорок. Все здесь, во Львове, «неплохо сидят», что означало: все друзья и подруги Татьяны устроены на прибыльных, непыльных и тёпленьких местечках, полностью обеспечены и ни в чём не нуждаются. Пили коньяк (самый дорогой), ели деликатесы, включая осетрину и чёрную икру. Всего было навалом, и деньги никто не считал, хоть юбиляр и настаивал, что платит только он. Но в компании было правило – все застолья оплачивать сообща. Правило установилось издавна, и никто его не собирался менять. А потом…

      – А потом я увидела за соседним столиком очень одинокого и очень