На песчаном пригорке недалеко от воды, не внимая ни сутолоке вокруг, ни подбирающейся дальней синеве, стоял на коленях, молился один человек. Только что человек получил челобитный рулон от лица всей Москвы, из которого понял, что признан великим царем и путь в святую столицу открыт. Но не слова благодарности Господу составляли молитву человека-царя. Постаревшее будто на несколько долгих веков, сердце его едва жило во тьме беды и чуть теплило свой караульный лучик, надеющийся всегда неведомо на что, сиречь – достаточный, чтобы заставить всего человека не просто дрожать, а молиться.

      В той грамоте, где Дмитрий Иоаннович, впервые Москвою не названный Гришкой, назначался царем, также упоминалось, что все Годуновы, долго не допускавшие Дмитрия на родословный престол, казнены тайком для показания полной покорности стольных бояр своему государю – для покоя его. И теперь государь-победитель стоял на коленях в песке, вразнобой осеняясь крестами, латынскими, слева направо, и русскими – наоборот. Этот человек слезно гневался на пробегающие Небеса. Как не смогли они предусмотреть?! Ведь не в силах сам он, простой смертный царь, воплотиться повсюду – во главе частных войск и в московской, упавшей от страха рассудком и совестью стране! Он только шел к центру земли с полками, упразднял старое и, даря праздные звания лучшим друзьям, созидал новое свое царство-государство. Мог ли он предугадать, не дойдя сотни верст до невнятной и в буйстве, и в обморочном замирании столицы, что – по-латынски сказать «механизмус» прежнего, казалось уже, пылью рассыпавшегося в тесных двориках московских царства, все его уцелевшие жернова, рычажки и корытца начнут вдруг судорожно действовать, выстраиваться победителю навстречу и в упоении древних своих заработавших частей содеют страх нежданный!..

      Царь закрывал глаза. Сосредотачивая луч молитвы, забывал креститься – просил у Бога небольшого чуда – упразднить явь: чтобы открыл глаза – и боль осталась в темных заревах дремоты, скрылась вспять на крыльях вспугнутого сна.

      Закадычный советник царя, Ян Бучинский, переминался вблизи, покручивая в руках недочитанный свиток, – даже Ян не был вхож в самое сердце Дмитрия и объяснял для себя его дрожь и кресты минутным отдыхом духа, заключавшим плеяду великих побед, купленных криком и нервами.

      – Сутупов, Молчанов, скоты, – шептал в песок государь, – думные волки!.. Я погублю!.. Пол-Москвы на кол!

      Тут же соображал: самое осенение крестное требует жертвы всех помыслов мести и гнева в пользу прощения и милости. Вздрагивал, отползал в сторону и начинал заново:

      – Иисус, извини, я не то хотел, Вельзевул попутал! Вот клянусь всем твоим святым… Ни одной капли вражеской крови не вылью, христианскому телу царапины не нанесу! Только ты как-нибудь смилуйся, преобрази этот бред… Да поверь же ты в меня и воскреси Ксюшку!..

      Бучинский, заметив, что грозные выхрипы друга сменяются жалобным шепотком, решил: слабость проходит, приходит время потешить царя, дочитав грамоту, – разбудить его дух для славы и суеты окончательно.

      – «…Из роду попранных неверных владык, – смешливо-вкрадчиво продолжал Ян, – до этих пор жива осталась только лишь змеевка-чаровница Ксения – Арслан ее пожалел и ослабил петлю…»

      – Ян, убью! – взвился в песке Дмитрий, на миг забыв свой уговор с Христом.

      – Так здесь написано, я-то при чем? Сам читай! – Бучинский прочел что-то в пробрызнувших нечистым огнем очах Дмитрия, кинул в него челобитной, а сам быстро сбежал с холмика, закружился песчинкой в потоке коней и телег.

      Царевич (так все же правильней именовать признанного, но еще во храме миром не помазанного государя) подобрал почту и сам проследил, не дыша, не слыша рваных биений в висках, до того места, где смолк Ян.

      «Жива… живая!» – бесшумная молния отразила на миг в своем ясном излучистом русле поля, лес, стволы, иглы, листья – весь придвинувшийся горизонт. Миг утонул опять в воздушном полусвете, робком