«Стоит ли жить с таким отцом, как ты?» – сказал я себе, выходя из зеленого лабиринта, который Екатерина Медичи пожелала разбить в своем парке. Заплутав в тисовых изгородях и так радуясь тому, что заплутал, сын звал меня:

      – Где ты, папа? Я тебя не вижу! Папочка!

      Слезы текли по моему лицу, и я торопливо вытер их рукавом. «Папочка, где ты?» Он не видел меня. Ослепленный солью, щипавшей глаза, раздавленный стыдом, оттого что не мог ему ответить, я хотел, чтобы сырая земля, устланная ковром полуразложившихся листьев, поглотила меня. И чтобы какая-нибудь добрая фея увезла его в своей карете и позаботилась о нем.

      Ему будет лучше без меня. У меня правда нет больше сил. Я передал ему лучшее, что у меня есть.

      Все остальное, мои пороки, мой набор неврозов, – надо ли ему это знать?

      Он нашел выход из лабиринта и прыгает мне на шею. Я сжимаю его голову в ладонях. Он улыбается. Это невыносимо, ведь у него ее черты, но он – не она.

      Дитя – как город Дит в Дантовом аду. Ад я ему и обеспечу, если останусь.

      Почему она ничего мне не оставила?

      Объяснения?

      Чтобы я знал, по крайней мере, как она рассчитывала поступить с нами?

      Прыгай в крапиву, шут гороховый, пусть мозги брызнут на стены. Нет, я хочу сделать чисто, отнестись с уважением к тем, кто меня найдет. Остаться предметом дизайна, подходящим к моей мебели.

      Я просто соскользну. Тихонько.

      Очищу помещение.

      Мое окончательное решение – медикаментозное.

      Пора. Я встаю, чтобы закрыть окна. Не хотелось бы вспотеть. Сезон каникул, и в Париже жара. Идеальная погода, чтобы уснуть вечным сном. Улицы пусты. Ни звука в городе, где вот уже год свирепствует смерть, поражая во имя восточного бога, который, говорят, жаждет крови тех, кто в него не верит.