Не ответив дружиннику, стараясь не слышать плача в кибитке, Арзак повернулся и побежал. Ногу рвануло болью, словно бедро пропорол наконечник стрелы с шипом. Но быстрее, чем на охоте, быстрее, чем за конём, с арканом в руках, Арзак бежал к Старику.

      – Одатис увозят! – закричал он издалека.

      Старик не покинул ради приезда царя своей наковальни; он работал и расслышать Арзака не мог.

      – Одатис в кибитке царской жены! – крикнул Арзак, подбегая. – Скажи, что делать? Она не служанка, её нельзя увозить!

      Старик перестал стучать и медленно поднял голову. Он долго смотрел в сторону стойбища, как будто мог разглядеть кибитку с Одатис, потом перевёл глаза на Арзака, и Арзаку сделалось жутко, как на краю пропасти. В глазах Старика он увидел бездонную пустоту.

      – Гнур, – сказала Миррина. Она всегда называла Старика по имени. Она была рядом и всё поняла. Десять лет недаром прошло среди скифов. Миррина знала, что вместе с умершим царём в могилу уходят жена, и служанка, и конюхи с лошадьми. – Гнур, – повторила Миррина громко, словно обращалась к кому-то, кто находился далеко. – Люди тебя боятся, считают злым. Может быть, только мне открылись твои великодушие и доброта. Ты подобрал двух детей, умиравших в канаве. Ты бросил толпе связку медных браслетов и вынес меня из лужи крови, где я валялась изувеченная, и каждый мог меня бить и пинать ногами. Тогда ты восстал против обычая, осуждавшего на смерть бежавшую пленницу. Восстань и теперь.

      Гнур, ты мастер, твоё сердце способно откликаться не только на звон металла, но и на стон. Слышишь, как плачет Одатис – девочка, посланная тебе богами? Иди и спаси её. Если ты не пойдёшь, твоё сердце станет как камень. Орудия смерти ты сможешь ковать, но коня, и оленя, и гибкого барса – всё, в чём солнце, и жизнь, и степь, – ты не сделаешь никогда.

      Голос Миррины дрожал и звенел, как тонкая медь на ветру.

      Старик поднялся.