Это только лишь преамбула, введение –

      мишки, мячики, пижамная фланель.

      Но вот что вам подарили при рождении?

      Мне – винчестер и отрез на шинель.

      После детские нестрашные хворобы.

      Но ясней во тьму ушедших милых лиц

      эти кубики и шпалы, эти ромбы –

      в голубых и алых выпушках петлиц.

      Я вдыхал тогда с восторгом (вот к добру ли?)

      пусть недолго, лет так до шести-семи,

      дивный запах ременной военной сбруи

      на исчезнувших потом друзьях семьи.

      Круг нормальных детских тем был невелик, но

      новостей повсюду было – через край.

      Раньше многих русских важных слов возникло

      желтозубое словечко «самурай».

      Уж не помню, в зимний день, а может, в летний,

      я сложил, семью ввергая в легкий шок,

      тот свой первый и, боюсь, последний,

      тот «патриотический» стишок:

      «Над сопкой Заозерной

      взвился наш красный флаг.

      Под сопкой Заозерной

      лежал разбитый враг».

      Когда-нибудь потом, когда – и сам не знаю,

      я пролечу в тот день над Охтинским мостом,

      чтоб видеть, как июнь, смеясь, подходит к маю.

      Но это не сейчас – когда-нибудь потом.

      Тогда я, появясь из старых стен вокзала

      на схлест забытых стогн, подумаю с тоской,

      что тот – за рубежом, ну, а того – не стало,

      а этот, хоть здоров, какой-то не такой…

      Пока же у перил над серой невской бездной,

      как через восемь лет в уральском ковыле,

      порхает махаон, и это интересней

      всего, что в этот миг творится на земле.

      А на земле, меж тем, увидеть можно много:

      и ночь светлее дня, и Летний сад в цвету,

      и как моя сестра, красавица от Бога,

      лениво ни во что не ставит красоту,

      а говорит стихи про черный снег и ветер,

      про революцьонный шаг разбуженных братков.

      И Зимний там, вдали, красив, но безответен,

      молчит, как он молчал в теченье двух веков.

      А дальнего моста чугунная громада

      связала берега. Мост дивен и чумаз.

      Но махаон летит, и ветер Ленинграда

      не хочет унести его от детских глаз.

      Много неба.

      Жалкий домик у Толстого Льва.

      В палисадниках – гармоники.

      Кепка – набекрень.

      Москва.

      Хамовники.

      То – Сахара.

      То – дожди и грязь.

      И – петух.

      И – Кремль недалеко.

      И еще жива литая коновязь.

      Рынок…

      Ах, как пахнет молоко!..

      Еще лошадки дремлют у телег.

      Их позабыл у рынка прошлый век,

      пока в рядах торгуется

      с колхозом.

      Былое,

      ты как будто под наркозом,

      ты не заметишь своего конца…

      Лимонница,

      с навеса над прилавком

      лети отсель,

      пока цела пыльца.

      Фауна старых Хамовников разнообразна:

      кошки – от царственных львиц до подвальных блудниц,

      кошки, посланницы дьявола, феи соблазна;

      псы – и почаще дворняжек – улыбчивый шпиц,

      изредка – таксы, совсем уже изредка – лайки.

      Птичий же мир был прекрасен: немного грачей,

      галки, вороны и ближе к Москва-реке чайки,

      голуби – это высокая страсть москвичей.

      Ну,