Своего дядю Анджея, ждавшего нас у здания станции, я узнала сразу, едва мы вышли из вагона. Постарел, конечно, в сравнении с тем молоденьким подпоручиком, которого я видела на фотографии, поседел, полысел отчасти – но непокорство в глазах все то же самое. По ним-то и узнала, по глазам.

      Рядом с ним стоял парень лет девятнадцати, весьма на него похожий, только вот глаза совсем другие; такими нынче никого не удивишь. Рубахи на обоих были хоть и местами латаные, но чистенькие. У обоих на ногах – старенькие, но начищенные до зеркального блеска сапоги.

      После того, как Анджей и мама-Ксеня обнялись, она указала на меня:

      – А это дочурка моя, Зоська.

      Он потрепал меня по голове:

      – Красавица… А это мой отпрыск, Колька, в этот год – в армию… Ну, пошли. Карета, правда. не барская, но уж как-нибудь доберемся. Колька, бери их клумки.

      Мы обошли станционное здание и увидели запряженную телегу, в нее-то и забрались. Анджей сел за кучера, и «карета» тронулась.

      – Через пару часов будем в нашем местечке, – обернувшись, заверил он нас, хотя лошадка его была не больно-то резвая.

      Я шепотом спросила маму-Ксеню:

      – А «местечко» – это что, хутор такой?

      – Да нет, – сказала она. – По-ихнему «место» означает «город», а «местечко», стало быть, «городок».

      – Долгонько ж вы, – снова обернулся Анджей. – Мы с Колькой каждый божий день на станцию приезжали, а вас все нет и нет. И никто не знает ничего. – Вздохнул: – Ох, что-то недоброе творится в воздухе.

      Мама-Ксеня кивнула:

      – И у меня что-то душа не на месте… – Потом, чуть помолчав, спросила: – А старшенький твой, Женя, где?

      В глазах у Анджея промелькнуло что-то – не то отблеск солнца, не то слеза. Голос, однако, был спокойный.

      – Женька-то? В сырой земле, я так полагаю, – сказал он. – В приговоре написали: «Десять лет без права переписки», но всем ведомо, что это такое… Ну да ладно, про это – потом. А покуда… – Он устремил взгляд на меня: – Ну, что там моя сестренка успела обо мне порассказать? Или так-таки вовсе ничего?

      – Да нет, рассказывала, – ответила я. И, не удержавшись, прыснула. – Про удава…

      Он тоже улыбнулся (впервые, по-моему):

      – А, про Ганса? Хороший был пациент, непривередливый, хоть и артист.

      – И еще, – добавила я, – как вы за его счет в немецком ресторане кричали: «За победу России».

      – Тоже было дело, – подтвердил он.

      – Зоська все допытывалась, – встряла мама-Ксеня, – как это вас, пленных, по ресторанам-то пускали.

      Он кивнул:

      – Было дело. Под честное слово русского офицера, что в бега не подадимся. И ведь верили!.. До поры до времени, конечно – покуда не утёк-таки один хрен-прапорщик. Тогда – всё! Как отрубило!