По возвращении нашем в Россию, где мы пробыли безотлучно до 1859-го года, Лев часто приезжал в Петербург и большую часть своего времени проводил у нас: то у моей матушки, то у сестры Елизаветы Андреевны или у меня на верху Мариинского дворца.

      Вечером мы обыкновенно собирались у сестры, которая жила в нижнем этаже того же дворца. Лев близко сошелся с нашими друзьями, не дичился их и даже полюбил многих из них. Затем, когда мы оставались наедине, определял нам их характеры с изумительною верностью, как будто он жил с ними уже давно.

      Между преподавателями княжеских детей был некто г. Св. Сестра, по доброте своей, ценила его довольно высоко. Сочувствие к его печальным домашним обстоятельствам играло тут главную роль: Св. был очень жалок и потому казался ей хорош.

      Я не совсем разделяла ее взгляд, но мне тем любопытнее была его встреча со Львом. Разговор между ними завязался серьезно-философский, и я сейчас подметила, что Св., силясь блеснуть перед Львом, производил на него обратное действие.

      По уходе Св. он обратился к сестре:

      – Ах, бабушка Лиза, как это вы можете увлекаться вашим педагогом. Ведь это такой маленький, крошечный человечек, что его вовсе не видно.

      Этот отзыв, конечно, не понравился моей сестре; но впоследствии оказалось, что Св. был не только маленький, но даже очень нехорошенький человечек.

      Была ли во Льве проницательность писателя или чутье развитого ума – трудно решить, но подобные примеры повторялись очень часто.

      Нельзя умолчать и еще об одной черте, ему свойственной.

      Он страшно боялся быть неправдивым не только словом, но и делом, что, однако ж, иногда приводило к совершенно противоположному результату.

      Так, например, приглашенный один раз к моей сестре на вечер, где должно было собраться довольно многочисленное общество, утром этого дня Лев написал мне, что быть к нам не может, – только что получив известие о смерти брата[197]. (Братьев своих он любил страстно.) Разумеется, я отвечала ему, что совершенно его понимаю. И что же? Вдруг он является на вечер как ни в чем не бывало.

      Это появление взволновало меня до негодования.

      – Pourquoi êtes-vous venu, Léon?[198] – спрашиваю я его потихоньку.

      – Pourquoi? Parce que ce que je vous ai écrit ce matin n’était pas vrai. Vous voyez – je suis venu, donc je le pouvais[199].

      Мало того, через несколько дней он мне признался, что ходил тогда же в театр.

      – И вероятно, вам было очень весело, – говорю я ему еще с большим негодованием.

      – Ну нет, не скажу. Когда я вернулся из театра, у меня был настоящий ад в душе. Будь тут пистолет, я бы непременно застрелился.

      – A force de vouloir être vrai, vous ne faites que des carricatures de la vérité[200], – говаривала я ему в подобных случаях, и он даже с этим соглашался, но не мог удержаться от