30 июля

      Много говорили о картине Ге[137]. Чертков говорит, что если картину увезут в Англию, то и там ведь люди. Но Лев Николаевич высказывает надежду и какое-то предчувствие, что она останется в Москве.

      – Не может быть, чтобы Третьяков оставил это так. Я писал к нему задирательные письма[138], и он должен, по крайней мере, обидеться и ответить мне в таком тоне. Наконец, мало ли в Москве есть богатых людей, которым некуда девать капитал. Хоть и страшно произнести это слово, но я надеюсь, что со временем будет основан музей Ге, где будут собраны его работы.

      Лев Николаевич говорит, что, работая и отдыхая теперь в мастерской, он все больше и больше всматривается в «Распятие» Ге и все больше проникает в мысль художника.

      – Чтобы написать такую вещь, нужно предположить, по крайней мере, тридцатилетнюю подготовительную работу, а барыня какая-нибудь подойдет с лорнетом и хочет оценить ее в тридцать секунд. Я даже начинаю примиряться с разбойником. Прежде я не видел там ничего, кроме выражения физического ужаса. Теперь я проникаю глубже.

      После обеда, по настоянию Льва Николаевича, устроили «концерт». Начали со столь любимых им сонат Моцарта. Скрипку играл я, рояль – Катерина Ивановна Баратынская, весьма изрядная музыкантша. Потом стали играть в четыре руки «Крейцерову сонату», первую часть, которую собственно имел в виду Лев Николаевич в своем рассказе[139]. Лев Николаевич играл вторую партию, хотя несколько грубо и с погрешностями ‹…›.