«Последние новости». 1936–1940. Георгий Адамович
Читать онлайн книгу.
а не Санкт-Петербург кажется ему «прекраснейшим городом в мире» (лет 12 тому назад то же самое сказал вернувшийся из России Поль Моран). «Город этот будто создан воображением Пушкина или Бодлера… Памятники его так же совершенны по размерам, как темы в симфониях Моцарта. “Là tout n’est qu’ordre et beaute”. Духу здесь свободно и радостно».
Сомнения начинаются с посещения магазинов. Что товары плохи, что товаров мало, – Жиду безразлично. Его интересуют покупатели: как могут они быть довольны, чем их удовлетворение вызвано? Не лежит ли в основе большинства советских чувств или ощущений невежество, поддерживаемое и поощряемое сверху и питающееся уверенностью, что на Западе все еще много хуже? Не на этом ли невежестве основан и тот «комплекс превосходства», который Жида, по-видимому, глубоко поразил, то безграничное, беспредельное советское бахвальство, которое нас за десять или пятнадцать лет, признаемся, уже перестало поражать, хотя и остается одной из самых тягостных советских черт?
Как, наконец, примириться с тем, что все обо всем в СССР думают и говорят одно и то же?
До разбора андре-жидовских попыток ответить на эти вопросы приведу несколько строк, пожалуй, центральных в его книге, – и по самой резкости своей, по определенности и отчетливости, вероятно, нелегко ему давшихся:
«Дух, считающийся теперь в СССР контрреволюционным, есть тот самый революционный дух, тот фермент, который взорвал когда-то полусгнивший царский мир. Хотелось бы думать, что льющаяся через край любовь к людям или по меньшей мере властная потребность справедливости наполняет сердца. Однако с того момента, как революция совершилась, восторжествовала, стабилизировалась, все это исчезло, и чувства, оживлявшие первых революционеров, стали лишними, стеснительными… Теперь, когда революция восторжествовала, когда она приручена, когда она вступает в компромиссы, когда – по мнению некоторых – она поумнела, те, которых еще оживляет этот революционный фермент, изгоняются или уничтожаются. Не честнее ли было бы вместо игры словами откровенно признать, что революционный дух (или, даже проще, критический дух) вышел из моды, что в нем больше нет нужды? Теперь требуют уступчивости, “le conformisme”, требуют одобрения всего, что в СССР делается. Добиваются того, чтобы одобрение это было добровольным, – и, как это ни удивительно, достигают этого! С другой стороны, малейший протест, малейшая критика влечет за собой худшие кары, и сейчас же заглушается…» Дальше идет ставшая уже знаменитой фраза о том, что духу нигде, даже в гитлеровской Германии, не может быть тяжелее, чем в СССР, – фраза, уже облетевшая все газеты, фраза, которая привела бы Жида в негодование еще полгода тому назад.
II
Андре Жид признает, что Россия охвачена «необыкновенным порывом к образованию, к культуре». Порыв этот восхищает его. Но смущает Жида то, что большевизм подчиняет науку своим целям и интересам: наука в СССР приводит – обязана привести – к прославлению государственного строя. Знание бескорыстное