«Последние новости». 1936–1940. Георгий Адамович
Читать онлайн книгу.
изощренное, тонкое и сложное мастерство; хотя у монахини Марии убедительна простота, сила, непосредственность горестного чувства, а у Юрия Софиева его особый, не напускной, живой, «братский» тон.
Марина Цветаева верна своей демонстративной сверх-поэтичности, – и своему удивительному дарованию, полностью сказывавшемуся хотя бы в заключительных восьми строках первого стихотворения:
Да вот и сейчас, словарю
Предавши бессмертную силу, —
Да разве я то говорю,
Что знала, пока не раскрыла
Рта, знала еще на черте
Губ, той – на которой осколки…
И снова, во всей полноте,
Знать буду, как только умолкну?
За Цветаевой – А. Штейгер, с каждым новым стихотворением растущий поэт, от которого в нашей литературе останется – как у Достоевского – «мучительно-узкий следок».
Кстати, по поводу Достоевского: В. Вейдле посвятил ему – и Толстому – в «Современных записках» очень интересную статью. Спорно до крайности. Но такова тема, что при ее развитии спорно становится почти все.
О давних петербургских встречах своих с Блоком рассказывает монахиня Мария – с волнением, передающимся и читателю.
<«Шарманка» В. Корсака. – «Посещения» Э. Чегринцевой. – «Путешествия» М. Горлина. – «Домик у леса» Е. Базилевской>
«Шарманка» В. Корсака – продолжение «Юры» и «Жуков на солнце»: в этой книге детство переходит в отрочество и юность.
Часто в наше время приходится слышать жалобы на сложность, тревожность или мрачность новой литературы, а порою и на ее чрезмерный реализм, у многих исторгающий знаменитый булгаринский возглас: «Но дамы… что же скажут дамы!». Не так давно один из критиков заявил, что влияние Селина – если бы оно расширилось – представляется ему самым угрожающим и пагубным для молодых романистов. Совсем на днях по поводу книги Агеева возникли разговоры о желательности «струи чистого воздуха».
Разговоры сами по себе не лишены оснований. Они достойны были бы всяческого сочувствия, если бы только правильно было в них исходное положение: если бы «струя чистого воздуха» обращена была на жизнь, а не на творчество. Если бы в них не было лицемерия и стремления соблюсти «les apparences» какой бы то ни было ценой, без всякой заботы о том, что происходит внутри… Не будем, однако, сейчас углубляться в дебри этих споров. Над книгой Агеева всякий почувствует, вероятно, что если в ней и есть «грязь», то автору она еще тяжелее, нежели читателю. Агеев безжалостен прежде всего к самому себе. В этом его оправдание и в этом же – духовная серьезность, отчасти даже трагизм его откровенности. Разумеется, в жизни существует не только это, существует и другое, – не вся же она сплетена из падений и раскаяний! Естественно, что появляются романы и повести совсем иного толка. Причина – не только в разнообразии читательских требований, но и в различии основных жизненных ощущений и житейских впечатлений