Какая она? – возникая вновь и вновь в затверженной речи, в повествовании, с которым сопряжён нерасторжимо образ деда. Видим и его в узкой жёсткой койке, под шерстяным выбитым одеялом, за заложенным окном в глубокой тьме, лежащего безмолвно в клубе табачного дыма: спит, не спит…

      – …Он уже потом, когда из… – пресекается голос, чтобы не слышали, чтобы не знали – оттого обращается она в сухое дерево – если мы здесь где-то рядом; потому лишь один шум сухих губ обескровленный доносится, и в нём читаем, как в страницах, выцветших от огня.

      – Когда из тюрьмы пришёл, признался, что думал об этом всю зиму; когда мимо дома его ходил, не зная толком, зачем ходит. Но там, сказал он, стало понятно, что делать, надоумил Господь его, значит…

      А что ж я не помню того, как он пришёл и сказал: «убью его»? Шапки не снял. «Я долго ждал, – сказал он, – но выходит, что, кроме меня, этого никто не сделает, Ганя. А в Страшный суд я не верю».

      – Замолчи, – оборвала я его. А он: «Ганя, не зли меня, Христа за ради, хоть теперь не зли. Ты меня знаешь!» – «Да, я тебя знаю, – ответила, – я тебя ой как хорошо знаю».

      И лёгкий нежный переполох просыпается в её голосе:

      – Кажется, дети? Не спят…

      – Вы ещё здесь? – спрашивает мать, вглядываясь утомлённо в глубокую тень, где мы замерли. – В постели, живо!

      И вот уже из комнаты другой, из-под двери, где дверь не доходит до пола, – так приезжала мама из стран далёких, краёв, наполненных чужим, откуда черпали мы всё, что придётся, для будущего, – пыльной полосой свет оседает, а за его чертой, подобно в круге чистом соли вьются голоса то жалобами, то твёрдым нареканием. Вот убил брат брата – потом только, как комментарий, составленный гораздо позже; при чтении наткнёшься: «будешь возделывать землю, не станет более давать силы для тебя, ты будешь изгнанником и скитальцем». Не вырваться из круга! – много лет спустя – воскликнешь: «Убил-таки!»