В этот раз мы – во! – припозднились-то оба как!

      Из меня предсказатель погоды – хуже валенка.

      – Это что, Борис Валентинович, за страшное

                                                         облако?

      – Cumulonimbus, – он говорит. – Там еще наверху

                                                     наковаленка.

      Будет буря с грозою. Польет как из бочки.

      Все к тому, что нам вряд ли помогут накидки.

      Предлагаю, говорит, переждать непогоду на этой

                                                           кочке.

      Сели мы, значит, на кочку и достали напитки.

      Стал Борис Валентинович говорить про Набокова,

      стал рассказывать мне о трансцендентальном.

      И хотя мои мысли блуждали около,

      был и я сопричастен глубоким тайнам.

      Между тем уже час как хляби отверзлись,

      твердь от грома дрожала под черною тучею,

      потому как природе наша трезвость-нетрезвость

      глубоко безразлична, что известно по Тютчеву.

      И казалось, что не будет никогда больше солнышка.

      И земля на глазах становилась как тесто.

      А Борис Валентинович, отпив из горлышка,

      о понимании говорил и неполноте контекста.

      Петергофский водовод шумел, как Арагва.

      Разлеталось пространство от молний на части.

      Что бы делал я дома? Писал параграф?

      А Борис Валентинович говорил о счастье.

      В смысле холода все-таки тут не полюс —

      я зубами, тут сидя, еще поскрипел бы.

      Только смыло ведь кочку, и пошли мы по пояс —

      по колено в воде, когда без гипербол.

      Шел вперед Борис Валентинович, глядя в небо

                                                       кипучее.

      На ветру мне размахивалось почему-то руками.

      Надо думать, мы думали о судьбе, о понимании,

      о пределах величия случая

      и о том, что мы все – под облаками.