На рассвете в окно постучали, приспел сосед Чернов.

      – Василий, ты тут?

      – А где мне быть-то. Заходи в дом, дай только порты натяну.

      – Собирайся, тут пришли из Волохова, из сельсовета, скликают всех мужиков у дома Костетских.

      – А что стряслось-то?

      – Говорят, завтра пойдём в Серпухов.

      – Зачем?

      – Так всеобщая мобилизация. Ты на радостях, что вернулся, позабыл про войну?

      – Так коммунисты талдычили сколько лет, что, мол, война если случится, то будет малой кровью да на вражьей земле.

      – Что теперь говорить-то, Василий Андреевич, пошли, время идёт.

      – Теперь понятно, выхожу. Сообща пойдём.

      Василий воротился где-то через полчаса, поставив закорючку за вручённую повестку о призыве, и молча выслушал инструктаж. Он грузно, как-то по-стариковски опустился на лавку около печи, навалившись всем телом на неё. Настёна топила печь. Дети ещё спали на полатях. Младший, раскинувшись, сопел в люльке, подвешенной к потолку около их кровати. Она выглянула из кухни:

      – Вась, испачкаешься в побелке, отодвинься от печки. Пиджак только выстирала, и так руки ноют от стирки. Скажи, что там было-то, не молчи.

      – Ухожу я, мать…

      Её как наточенным ножом полоснуло словечко «мать»: никогда он её так не называл, хотя у них уже в избе пятеро детишек.

      – Куда? – спросила жена и тут же пожалела о заданном вопросе.

      – Да на проклятую войну.

      Анастасии до солёных слёз захотелось шваркнуть из рук на пол ухват и истошно заголосить на всю деревню… Но не швырнула, лишь, задёрнув кухонную занавеску, спросила:

      – Когда?

      – Уже завтра идти в Волохово, и после всем гуртом погонят прямо в Серпухов, ну а там будет видно.

      У супруги за перегородкой только и вырвалось-то:

      – О Господи!

      – Не голоси, а то детей поднимешь, пусть ещё поспят. Пойду во двор, займусь делами.

      – Постой, может, стол к вечеру накроем, родню позовём – Белкиных, Черновых.

      – Некого звать, Настя, все сами столы накрывают: поутру все мужики, кому от роду девятнадцать и больше, уходят.

      – Как все? А кто ж в колхозе-то останется хлеб растить-то – бабы, да девки, да Петька наш с пацанами? Мы с голоду опухнем, да и солдат-то чем тогда кормить-то – камнями, а боле нечем?

      – Выходит, мать, так и есть. Кто их знает, о чём эти наркомы в Кремле думают-то.

      – Да в германскую войну3 такого не бывало, хоть убей. Вспомни, Василий Андреевич.

      – Да помню, чай, не дурень. Токмо, Настёна, позабудь навечно те времена. Ты, слепая, забыла, вон мужики болтают: нынче, кто в плен угодил, тот – лютый изменщик и злоумышленник, могут и к стенке поставить. Ну а тогда отродясь такого не водилось. Да и единого сына у родителей не забирали, но что теперь вспоминать-то?

      Василий вышел из избы – рассвело, над речкой ещё держался лёгкий туман –