Ни в сырости, насытившей соцветья,

      ни в деревах, исполненных любви,

      нет доказательств этого столетья, —

      бери себе другое – и живи.

      Ошибкой зренья, заблужденьем духа

      возвращена в аллеи старины,

      бреду по ним. И встречная старуха,

      словно признав, глядит со стороны.

      Средь бела дня пустынно это место.

      Но в сумерках мои глаза вольны

      увидеть дом, где счастливо семейство,

      где невпопад и пылко влюблены,

      где вечно ждут гостей на именины —

      шуметь, краснеть и руки целовать,

      где и меня к себе рукой манили,

      где никогда мне гостем не бывать.

      Но коль дано их голосам беспечным

      стать тишиною неба и воды, —

      чьи пальчики по клавишам лепечут? —

      Чьи кружева вступают в круг беды?

      Как мне досталась милость их привета,

      тот медленный, затеянный людьми,

      старинный вальс, старинная примета

      чужой печали и чужой любви?

      Ещё возможно для ума и слуха

      вести игру, где действуют река,

      пустое поле, дерево, старуха,

      деревня в три незрячих огонька.

      Души моей невнятная улыбка

      блуждает там, в беспамятстве, вдали,

      в той родине, чья странная ошибка

      даст мне чужбину речи и земли.

      Но темнотой испуганный рассудок

      трезвеет, рыщет, снова хочет знать

      живых вещей отчетливый рисунок,

      мой век, мой час, мой стол, мою кровать.

      Еще плутая в омуте росистом,

      я слышу, как на диком языке

      мне шлёт свое проклятие транзистор,

      зажатый в непреклонном кулаке.