Через час отсюда в чистый переулок

      вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,

      а я вам открыл столько стихов шкатулок,

      я – бесценных слов мот и транжир.

      Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста

      где-то недокушанных, недоеденных щей;

      вот вы, женщина, на вас белила густо,

      вы смотрите устрицей из раковин вещей.

      Все вы на бабочку поэтиного сердца

      взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.

      Толпа озвереет, будет тереться,

      ощетинит ножки стоглавая вошь.

      А если сегодня мне, грубому гунну,

      кривляться перед вами не захочется – и вот

      я захохочу и радостно плюну,

      плюну в лицо вам

      я – бесценных слов транжир и мот.

      Вошел к парикмахеру, сказал – спокойный!

      «Будьте добры, причешите мне уши».

      Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,

      лицо вытянулось, как у груши.

      «Сумасшедший!

      Рыжий!» —

      запрыгали слова.

      Ругань металась от писка до писка,

      и до-о-о-о-лго

      хихикала чья-то голова,

      выдергиваясь из толпы, как старая редиска.

      Я сошью себе черные штаны

      из бархата голоса моего.

      Желтую кофту из трех аршин заката.

      По Невскому мира, по лощеным полосам его,

      профланирую шагом Дон-Жуана и фата.

      Пусть земля кричит, в покое обабившись:

      «Ты зеленые весны идешь насиловать!»

      Я брошу солнцу, нагло осклабившись:

      «На глади асфальта мне хорошо грассировать!»

      Не потому ли, что небо голубó,

      а земля мне любовница в этой праздничной чистке,

      я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо,

      и острые и нужные, как зубочистки!

      Женщины, любящие мое мясо, и эта

      девушка, смотрящая на меня, как на брата,

      закидайте улыбками меня, поэта, —

      я цветами нашью их мне на кофту фата!

      Послушайте!

      Ведь, если звезды зажигают —

      значит – это кому-нибудь нужно?

      Значит – кто-то хочет, чтобы они были?

      Значит – кто-то называет эти плевóчки жемчужиной?

      И, надрываясь

      в метелях полýденной пыли,

      врывается к богу,

      боится, что опоздал,

      плачет,

      целует ему жилистую руку,

      просит —

      чтоб обязательно была звезда! —

      клянется —

      не перенесет эту беззвездную мýку!

      А после

      ходит тревожный,

      но спокойный наружно.

      Говорит кому-то:

      «Ведь