«…Мы начнем с коадъютора. Он духовное лицо и знаток в делах совести. Мы ему откроемся, и он разрешит наши сомнения». «Ах, – возразил Арамис, – он все испортит, все припишет себе» (А. Дюма, Двадцать лет спустя).

      Рогожин лежал неподвижно и как бы не слыхал и не видал его движения; но глаза его ярко блистали сквозь темноту и были совершенно открыты и неподвижны. Князь сел на стул и стал со страхом смотреть на него. Прошло с полчаса; вдруг Рогожин громко и отрывисто закричал и захохотал, как бы забыв, что надо говорить шепотом… Когда Рогожин затих (а он вдруг затих), князь тихо нагнулся к нему, уселся с ним рядом и с сильно бьющимся сердцем, тяжело дыша, стал его рассматривать. Рогожин не поворачивал к нему головы и как бы даже и забыл о нем. Князь смотрел и ждал; время шло, начинало светать. Рогожин изредка и вдруг начинал иногда бормотать, громко, резко и бессвязно; начинал вскрикивать и смеяться… Когда, уже после многих часов, отворилась дверь и вошли люди, то они застали убийцу в полном беспамятстве и горячке (Ф. Достоевский, Идиот).

      Я сумею подделаться и к тузам, и найду себе покровительство, вот вы увидите. Глупо их раздражать – им надо льстить грубо, беспардонно. (А.Н. Островский, На всякого мудреца)

      Это была довольно беспардонная, веселая, циничная, всезнающая и голодная компания (А. Куприн, Штабс-капитан Рыбников).

      План этот, как ни был он сумасброден, казался нам вполне осуществимым… И все-таки мы пошли на риск с самой безрассудной беспечностью (А. Прево, Манон Леско).

      Синие глаза Эжени и карие глаза Анжелики выражали наивную беспечность, непритворное удивление (О. Бальзак, Дочь Евы).