Пришлось Чистякову и Доливе второй раз навестить ту несчастную, которая по-прежнему лежала на кровати и которую испуганный мальчик по имени Коля называл своей мамой Женей.

      – Что с ней? – громко спросил Филипп, рассчитывая на то, что кто-то из этих убогих пришельцев наконец сумеет пояснить ему, что приключилось с несчастной женщиной.

      – Обгорела она, – наконец прозвучал сиплый ответ, исходивший от мужчины, одетого в куртку с оторванными рукавами, горло которого было обвязано несколькими витками шерстяного шарфа. Голова говорившего была полностью лысой, а может, тщательно выбритой, которую почти посередине рассекал опоясывающий рубец от давно зажившей раны.

      – Снимите тряпку с её лица, – приказным тоном произнёс он.

      Чьи-то женские руки с дрожащими пальцами простёрлись над телом лежавшей и приподняли грязную марлю. Перед взором Чистякова и Глеба открылось малопривлекательное зрелище. Несчастная ещё дышала. Это бывший пожарный явственно услышал, когда приблизил ухо к её губам, но вот лоб и нос превратились в обложку глянцевого журнала из натянутой багрово-красной кожи. Щеки были покрыты безобразными волдырями и струпьями, ресницы выгорели полностью, а веки стали пергаментными. Уши скрючились почти вдвое, а волосы на голове присутствовали лишь в виде седых отвратительных островков, будто разбросанных по выжженному маковому полю. Состояние рук и шеи представляло столь же удручающее зрелище:

      – А ведь до этого она была шатенкой, – раздался чей-то тихий голос. – Красивая дивчина. Из Москвы. Они в походе были. Всего человек пять или шесть. На озере встали, на бережке. А тут вода возьми и вскипи, как в чайнике. Паровое облако моментально их вкрутую сварило. Только она выжила. Дальше других сидела, да её мальчонка, что в палатке был, за косогором.