Ступеньки каменной лестницы, по которой мы поднимались на второй этаж, были основательно истёрты временем, и, несмотря на предупреждение гида, пару раз я сам чуть не слетел с неё, если бы не вовремя подставленная рука Изабель, которая шла рядом со мной, совсем позабыв о Жорже, который с видом доктора исторических наук внимательно слушал, изредка задавая каверзные вопросы и сам же на них отвечая, не дожидаясь ответа нашей сопровождающей. Его физиономия с острым длинным носом, на котором сидели очки с толстыми стёклами, напоминала учёную сову, которая решила блеснуть своими знаниями среди сведущих людей, совсем не в тему. Молодую особу, которая вызвалась быть нашим гидом, это сначала забавляло, но через некоторое время её стало раздражать, и она принялась говорить, смотря исключительно в мою сторону. Это, в свою очередь, задело Жоржа, и он тоже стал смотреть в мою сторону и объяснять некоторые детали эпохи Столетней войны. Мне не оставалось ничего другого, как слушать обоих, кивая головой невпопад, чтобы никого не обидеть. Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта словесная дуэль, нацеленная на меня, если бы мой запальчивый друг не оступился бы на одной из неровностей древних ступенек и не полетел назад, вниз, продолжая считать их количество задним местом и спиной. Женщины бросились его подымать, как назло, меня разобрал неудержимый хохот, за что тут же был удостоен свирепого взгляда раненого дракона со стороны павшего Жоржа.

      Наконец, покончив со всеми приключениями, мы благополучно добрались до второго этажа и зашли в небольшую комнату, которая называлась Chambre de la Fileuse, с маленькой кроваткой, над которой был подвешен балдахин из коричневой ткани. В углу стоял небольшой прядильный станок с прялкой, огромный камин, чтобы хорошо прогреть даже такую маленькую комнатушку, как эта, каменный пол и дверь с изображением благородной молодой дворянки с чепчиком на голове, юбка с оборкой, просторная белая камиза, с прялкой в поднятой вверх правой руке, за что она и получила прозвище – пряха. В её красивом овальном лице было немного грусти и любопытства, отпечаток печали и скрытого лукавства. Монотонный голос без выражения, как у ученика, хорошо выучившего свой урок, начинал уже приедаться нам всем, наводя зевоту, даже Жорж заскучал, изредка незаметно тупо пялясь на пышную грудь