В одном из темных, из подземных коридоров

      Внимательная девочка находит

      Чему там находиться не положено:

      Оно огромное, его не обойти,

      Оно заполнило все место для дыхания,

      И для того, чтобы пройти по коридору

      (бегом, зажмурившись)

      Теперь приходится протискиваться боком:

      Там чье-то тело, тело все пространство съело,

      Оно замерзло, умерло, ничье.

      Крылья тесно поджаты,

      Клюв и ножки прижаты,

      Клеклый пух, закрытые веки,

      Поцелуй в слюдяные перья:

      Верую, ласточка, помоги моему неверью.

      И вдруг она услышала, что в груди у ласточки

                                  что-то мерно застучало:

      «Стук! Стук!» – сначала тихо, а потом громче

                                                    и громче.

      Это забилось сердце ласточки.

      Ласточка была не мертвая – она только окоченела

                                               от холода,

      а теперь согрелась и ожила.

      Нет,

      Не то, чем грешат,

      А то, чем зеленеют и раскудрявливаются.

      Нет, не то, что костенеет,

      А то, что водит по воле воздуха

      Голыми ветками по его голубой воде.

      Когда я буду усталое щетинистое насекомое —

      И тогда умирать будет жалко:

      Хорошо гулять в молоке.

      Молодые солдатики

      В широченных штанинах

      Живут как стволы на весенней улице.

      Что ты такой воскресший?

      Да так, брат, – отвечает, —

      Так как-то всё.

      Тела поэзии, вы валяетесь тут и там,

      Как отстрелянные пластиковые гильзы,

      Не умеющие разлагаться.

      Умрешь, с собой не возьмешь.

      Воскреснешь, по шву не треснешь.

      Вылетит, не поймаешь.

      Как говорится,

      Слово – не Воробей.

      Не пять ли малых птиц

      (синичек воробьишек прочих ласточек) —

      Не пять ли малых птиц

      Купили за два гро́ша?

      Вы обошлись дороже.

      Вы лучше многих птиц.

      А весна такая мусорная, жиденькая,

      Словно медсестричка в тапочках на бо́су

      Из операционной выскочила

      В больничный дворик покурить.

      Он мне сказал:

      Лазарь, давай уходи оттуда,

      И где застряло жало —

      Я его выну,

      И если там какой еще засел осколок,

      Его мы тоже разъясним.

      И это, красное, все это red and wet,

      Вся эта thing, какую не назвать словами,

      Уже четыре дни как в трупной яме, —

      Оно усиливается и встало и идет.

      Он сказал мне: Лазарь, иди сюда.

      Он ввел меня в дом пира.

      Его знамя надо мною любовь.

      И левая рука под моей головою,

      И